Анна Скарфо - Проклятая
– Это очень важно, дон Антонио, вы должны меня выслушать, потому что или я скажу об этом сейчас, или у меня уже никогда это не получится. Я должна это сделать прямо сейчас.
И тогда дон Антонио сел на скамью. И я тоже села.
Положила обе руки на спинку стоящей передо мной скамьи. У меня ледяной лоб и мокрые от слез щеки.
– Ты хочешь исповедоваться, голубушка? Что-нибудь случилось? – Его шея, стиснутая стоячим воротом рясы, выпирает из-под черного воротничка рубашки. И ее кожа, которой уже некуда деваться, собирается в безобразную мясистую складку, усеянную небритыми волосками.
– Нет, отче, я не хочу исповедоваться. Это будет не исповедь. Я же ничего не сделала. Христом Богом клянусь: я же ничего такого не сделала. Но мне нужна помощь.
– Хорошо, Анна, говори, я тебя слушаю. – Он повернул ко мне голову, и мясистая складка на его шее стала еще толще.
Но я к нему все равно подвинулась, чтобы говорить шепотом.
– Отче, вчера вечером я сбежала из хора, чтобы уехать с одним парнем. Его зовут Доменико Кучинотта. Мы встретились с ним здесь, за церковью, и он увез меня с собой на машине. Да, я села к нему в машину, но ведь я не знала, что он повезет меня за город… в один дом.
И я ему все рассказала. Я говорила вполголоса, пододвинувшись к нему близко-близко и четко произнося слова. Назвала все имена и фамилии. Мне было ужасно стыдно, но ведь он же священник, и с ним я могу говорить откровенно, как на духу: он меня не осудит.
А дон Антонио слушает и молчит. И не шевелится. Он даже ни разу не кивнул головой. Дон Антонио выжидает. И все не поднимает головы, так что воротничок рясы стискивает ему шею все сильнее и сильнее.
Я говорю ему прямо на ухо:
– Да, я сделала плохо, я это знаю. Знаю, что должна была остаться в церкви и не ходить к нему.
Знаю, я поступила как дурочка, но я же не хотела, не хотела, чтобы они… А вот теперь я боюсь рассказать об этом папе. И еще боюсь, что они снова… Мне нужна помощь. Вы их должны остановить. Может, вы их позовете прямо сюда… ну, я не знаю…
– Погоди, Анна. Тебе нельзя поднимать скандал. Да ты и сама не очень-то понимаешь, что произошло. Ты очень возбуждена, тебе надо успокоиться. И это я тебе говорю ради твоего же блага. Ты ведь еще так молода.
Дон Антонио встал, и его шея наконец-то освободилась, а кожа разгладилась.
Он поднял только голову и заговорил, глядя мне прямо в лицо:
– У меня тут появилась такая мысль: а не поговорить ли тебе с сестрой Миммой[16]? О таких вещах женщинам лучше говорить между собой. Может, ты и сама не очень-то поняла, что случилось. Может, ты просто немного растерялась. Не стоит тебе так волноваться, не стоит и преувеличивать то, что случилось: ведь дети часто любят преувеличивать, а ты еще ребенок. – Говоря, он растирал указательным пальцем шею под воротничком.
Он помолчал.
Но что он такое говорит? Я уставилась на его палец, разглаживавший кожу.
– … и я отпускаю тебе грехи твои…
Но что он такое говорит?
Церковь ожила и загомонила. Пока мы с ним говорили, она понемногу заполнялась прихожанами. Они приходили целыми толпами. И все – на пасхальную службу.
– Прочитай три раза «Аве Мария», один раз – покаянную молитву «Меа culpa»[17] и на этой неделе приходи в церковь каждый день, к полуденной службе.
– Что же вы такое говорите, дон Антонио?
Он встал.
– Но я хочу быть счастливой… снова стать счастливой… – Я схватила его за руку: хочу, чтобы он снова сел, чтобы он меня выслушал, чтобы он мне помог.
– Завтра, когда придешь, я отведу тебя к сестре Мимме, и вы тогда поговорите. А вот сейчас оставайся на службу.
И он ушел.
Я обернулась назад.
И увидела, что церковь уже битком набита народом.
Мои руки кто-то словно пригвоздил к спинке стоящей передо мной скамейки. Они сделались тяжелыми-претяжелыми. И ледяными. Заледеневшие фигуры снова наполнили мою голову. Они снова составились из кусочков, как по волшебству, и выглядели почти как живые, как на трехмерной картинке.
Я словно закоченела. И осталась сидеть.
А тем временем началась пасхальная служба.
Городок– Потаскухи, обе вы потаскухи.
«Фиат Y-10» поравнялся с тротуаром. Анна и ее сестренка здесь одни, вокруг – никого.
В три часа дня на улице Гарибальди никого не бывает.
Машина проехала так близко от Анны, что слегка задела ее руку, и порыв взвихренного воздуха заставил ее остановиться.
В «Фиате Y-10» сидят две женщины. Та, которая за рулем, нажала ногой на тормоз, и машина резко остановилась. Женщина включила механизм заднего хода, и машина сдала назад. Анна сжала в своей руке ручку сестренки. Сестренка вся дрожит. А вот свою дрожь Анна пытается унять. Подняв глаза, она пристально, немигающим взглядом, смотрит прямо в лицо женщине, сидящей за рулем. Остановив машину, она сидит в ней почти около них.
Анна молчит. Молчит, но все равно на нее смотрит. И ее глаза кажутся бездонными. А там, в глубине, не один только взгляд. Там, в глубине, целая жизнь.
Женщина хохочет и, даже не опустив стекла, делает такую гримасу, будто ее тошнит. А другая – та, что сидит на пассажирском сиденье, – начинает хохотать. Но за закрытым окошком машины ее смеха не слышно, и он кажется беззвучным.
Анна немного разжимает свою руку и теперь держит сестру за руку уже не так сильно. Машина трогается с места. Анна целует малышку и широко ей улыбается. И девчушка улыбается ей в ответ.
– Все в порядке, – шепчет ей Анна.
И вот они уже около магазина, куда они шли за молоком.
Машина уже далеко.
Руки у Анны не дрожат, но вот сердце у нее все никак не успокоится.
«Голова в тряпке», или Сестра Мимма
Присев на корточки, я писаю в синий пластмассовый тазик. Горячие капли брызгают мне на ноги. А потом потихоньку, чтобы не упасть, я понемногу выпрямляю ноги. Эластичные трусики сжимаются и поднимаются немного вверх, к щиколоткам. Я одергиваю юбку вниз.
– Ну как, все?
– Да, все, сестра Мимма.
Поддерживая равновесие, я выпрямляюсь, и в тазик падают последние капли. Сестра Мимма протягивает мне две четвертушки туалетной бумаги. Я подтираюсь и бросаю бумагу в корзину. Это комнатка при церкви, и мы тут совершенно одни – только я и она. В комнате стоят письменный стол и большой шкаф. А еще там стоит этажерка, на которой расставлены разномастные книги. И еще там есть Христос, Который смотрит на нас с распятия на стене. Но я не обращаю на Него внимания. Мне не стыдно, что Он на меня смотрит. А вот то, что я здесь писаю, и писаю не в туалете, – это меня впечатляет гораздо больше.
