Юрий Никитин - Имаго
– Альпинисты, – обронил я лаконично. Он смотрел с непониманием, я объяснил: – Альпинисты, скалолазы, даже горные туристы… если честно, весь тот странный народ уж очень не вписывается в картину западного образа жизни. Вместо того чтобы балдеть, оттягиваться, трахать все по дороге, отрываться, кайфовать… они лезут на эти чертовы – бр-р-р! – горы. Я только представлю – меня сразу мороз по коже. А по квартире так вообще холодный ветер…
Он зябко передернул плечами.
– У меня тоже. Сумасшедшие какие-то.
– Вот-вот, – закончил я. – Не надо, чтобы их вообще видели, о них слышали, чтобы подобный образ вообще западал в сознание. А лучше сразу нажать на нужные рычаги, Большой Хозяин за Океаном это сделать может, и закрыть все альпинистские общества. Пусть оттягиваются и расслабляются не только как все, но и все пусть знают, что других занятий вообще нет. Иначе кто-то задумается, а что же это за странное удовольствие: отказываться от балдения и лезть в горы? Ведь умный в гору не пойдет… А потом дальше – больше: решит, что можно получать радость не только от жратвы, но и от воздержания, преодоления, побед! А от подобных альпинизмов всего один шаг до руля самолета, который протаранит Торговый Центр или Пентагон.
Он побледнел, сказал дрожащим голосом:
– Страсти какие рассказываешь… Но что-то смутно чувствую в твоих словах. Ты в самом деле уловил опасность в передачах об этих… ну, которые за туманом и за запахом тайги!
Я попрощался, сказал вдогонку:
– А по книгам надо пройтись, пройтись тщательнее!.. На такой же костер стоит и тех, которые на бригантине поднимают паруса, что, мятежные, просят бури. А еще лучше, ты прав, тщательнее проходиться по списку издаваемых книг с красным карандашом в руке.
Вернулся я за полночь, навстречу попадались группки горланящей молодежи. Прямо по проезжей части валила толпа фанатов футбольного клуба. Я поискал взглядом Бабурина, но это оказались не спартаковцы, что-то пожиже и не такое жизнерадостно напористое, как у Бабурина.
Ребята казались уверенными, сильными, здоровыми. В смысле, красномордыми. И раскованными. У меня даже мелькнула дурацкая мысль, что в самом деле раскованы и не связаны. Чувствовал я себя прескверно, ерничать над собой и другими слишком долго – глупо, я уставился бараньим взглядом на группу болельщиков, спросил громко и радостно:
– Эй, парень, да ты фашист?
На мир обрушилась мертвая тишина. Все застыли, как в немой сцене, потом глаза очень медленно обратились к тому несчастному, к которому я обратился с таким ужасным словом.
Из крупного широкого и красномордого парняги вмиг образовалось нечто бледное, худое, с трясущимися коленями.
– Э-э-э… Я нет, нет, нет!.. Нет, конечно!.. А почему вы так решили?
Я указал на значок на рубашке.
– А у тебя вон орел на ветке. Похожую эмблему носил Рэм, правая рука Гитлера. Значит, ты фашист!
Парень подпрыгнул, поспешно рванул с груди значок. Затрещала материя. Он швырнул под ноги и долго топтал, громко приговаривая, что вот так будет со всем фашизмом, с неонацизмом, с патриотами и прочими врагами общечеловеческих ценностей.
Остальные стояли полукругом, смотрели на своего недавнего одноклубника, как на уже запятнанного, оскверненного, отверженного, изгнанного из их тусовки. Некоторые начали пятиться, исчезать, делая вид, что никогда не принадлежали к обществу, где могут попадаться вот такие типы.
Я посмотрел с укоризной, мол, предатель нашей фашистскости, пошел себе, но когда навстречу повалила еще одна такая же весело горланящая группа, что отрывается на всю катушку, балдеет и чугайстырится, я сказал громко и радостно:
– Привет, ребята!.. Вы правы, да здравствует антисемитизм!
Они сомкнулись на ходу, как одно многоногое существо. И, как одно существо, повернули ко мне все головы. Ошарашенное молчание длилось с минуту. Один, лидер группы, маленький такой бабурин, начал говорить басом, но от ужаса, что на них могли такое подумать, сорвался на козлиный тенорок:
– Вы… это… чего? Какие мы… слово-то какое гадкое! Мы – за общечеловеческие…
Я перебил, указав на их голубые майки с черными вертикальными полосками:
– Ге, а это что?.. Голубой цвет – это ж израильский флаг. А вы его за решетку! Молодцы, ребята. А здорово палестинцы их в прошлую субботу долбанули прямо в Тель-Авиве?
Молча и остервенело они сдирали с себя майки, на которых оказалась такая страшная эмблема, бросали наземь и даже не топтали, а отпрыгивали, как от клубка ядовитых змей.
Я повернулся и пошел домой уже молча, ни к кому не придираясь и ни на что не реагируя. Этих оболванчиков даже дразнить неинтересно, настолько все просто и настолько легко вызвать любую нужную реакцию, умело манипулируя словами «фашист», «антисемит», «патриот»…
В доме уже спали, даже консьержка не заметила, как я прошел мимо. В прихожей привычно сказал: «Свет!.. Комп!», вспыхнули все лампы, я люблю яркий свет, загудел и пошел помигивать огоньками проц, по очереди доложили о готовности сидюк, модем, бластер.
– Отмена, – сказал я. – Всем отмена!.. Спать!
Разделся и сразу завалился в постель. Прежде чем садиться за клаву, надо переварить полученный материал, а это у меня неплохо получается во сне. Когда ложишься спать, о чем-то напряженно думая, утром нередко просыпаешься с готовым решением. Мозг ночью раскован, ищет совсем не там, где привычно ищешь днем, а верные решения обычно лежат там, где и не думаешь искать…
И, засыпая, сразу же увидел тревожное лицо с задумчивыми коричневыми глазами.
Глава 4
Ночью сквозь сон я слышал шум на лестничной площадке, громкие голоса. Показалось даже, что донесся женский плач, но я повернулся на другой бок и натянул край одеяла на ухо. Таня совсем рядом, что-то говорит, но уже не веселое и драчливое, а что-то ласковое, теплое, нежное, я чувствую ее дыхание над ухом и боюсь открыть глаза, чтобы не спугнуть, не рассеять.
Голоса все же доносились всю ночь, а когда утром открыл глаза, сразу ощутил нечто тяжелое, что вползло из коридора даже под плотно подогнанную дверь. Сердце стукнуло тревожно, я спустил ноги на пол, огляделся. В квартире все цело, в щель между неплотно сдвинутыми шторами бьет яркий солнечный луч. Дверь на балкон открыта, слышно, как воркуют голуби.
Пока кофе готовился, я дважды подходил к глазку. Из квартиры Майданова вышел мужчина в белом халате и такой же белой шапочке с красным крестом. За ним шла девушка, типичная медсестра, в руке плоский ящичек с большим красным крестом во всю ширь, длинные ноги, каблучки неимоверно высокие, неустойчивые, ее саму надо поддерживать под руки, как человека со смещенным равновесием.
