Юрий Никитин - Имаго
Я сперва не обратил внимания, в горле ком, ноги понесли к окну, толкнул створки. Прохладный воздух не ослабил жар, а словно бы добавил кислороду в огонь. За спиной возбужденно переговаривались Лютовой и Шершень.
Когда я оглянулся, по жвачнику уже был крупным планом телекомментатор. Торопливо и сбивчиво докладывал о непонятном, о диком, о беспрецедентном… Лютовой мотал головой, вид у него был совершенно одуревший.
Я спросил с тоской:
– Что там еще?
Он взглянул в мою сторону бешеными глазами.
– Бабурин – не понимаю! Но это… это вообще на голову не лезет.
– Да что? – спросил я вяло.
– Мир рухнул, – сказал он яростно. – Или встал на уши!.. Только что было сообщение из Юсы, ты зря не посмотрел…
– Что там? – ответил я. Сердце мое даже не дернулось, и так в нем боль и тоска. Мои тезисы из Интернета начали скачивать в юсовских универах в первый же день, знаю. Через неделю там уже возникли ячейки иммортизма. Теперь могли появиться первые плоды… – Какие-то демонстрации?
Он взглянул на меня бешеными глазами.
– Ты что, не помнишь, какие тезисы забрасывал?.. О гуманитарных ценностях?.. Сенатор, представляешь?.. Се-на-тор!..
Я чувствовал все еще тяжесть и пустоту в черепе, а в груди разливалась боль.
– Что там стряслось?
Лютовой смотрел на меня ошалелыми глазами. Шершень тоже посматривал с удивлением, словно увидел меня впервые или решил оценивать меня по другой сетке.
– Сенатор Джонсон, – сказал он медленно, – ничем не примечательный ранее, вошел в зал заседаний и… черт бы побрал этих американцев!.. он как-то рванул там все! Не просто рванул, а… словом, даже здание обрушилось. Как узнали? Он оставил записку. Сын его скачал твои тезисы, распечатал, ничего в них не понял и ушел на вечеринку. А батя, томясь от безделья, прочел… Взрывчатку, как я понимаю, у них достать не проблема. А его на входе обыскивать уж точно не стали, как же, сенатор, глава какой-то фракции…
Я даже не сразу обратил внимание, что он впервые юсовцев назвал американцами. Да, варвары и первохристиане разрушили Юсу того времени – прогнивший Рим, но хрен бы разрушили, если бы лучшие из римлян не приняли талибство… то бишь, христианство, признав за ним большую духовную ценность, чем все римское общество.
Да, Рим тогда рухнул… римляне же стали отцами церкви, создавали и укрепляли новую веру, новые ценности, придавали неограненным алмазам блеск бриллиантов.
Лютовой смотрел зло, ибо дала брешь и его монолитная уверенность, что США изнутри будут рушить только чужаки из числа ваххабитов, аддашидов.
– Нет в мире исламистов, – сказал я, – нет христиан или атеистов… Есть принявшие иммортизм, а есть… язычники. Все остальные – язычники!..
Лютовой перевел дух. Глаза взглянули остро, даже с неким испугом.
– Да… по логике – да. Но как… с ними? Остальными?
– Как и раньше, – ответил я просто, – как и раньше… с язычниками. Сперва – проповеди. Потом, когда власть будет у нас – тогда… не принявшие иммортизм да примут смерть.
Он отвел взгляд в сторону, а я страшился, что он заколеблется, но он лишь тяжело вздохнул, сказал невесело:
– Все так, Бравлин, все так. Даже один язычник среди ста тысяч иммортистов станет той овцой, что испортит все стадо. Если все работать, а он – лежать, балдеть, оттягиваться, ловить кайф, расслабляться… то, словом, это слишком трудное испытание. И никому не нужное. Ты прав, да примут смерть. Для быстрого марша к Богу вовсе не требуются все шесть миллиардов.
Шершень сказал серьезно, без обычных его шуточек:
– Какие шесть миллиардов?.. После зачистки если будет пять – это еще здорово! Зато останутся самые быстроногие.
Мы вышли из квартиры Бабурина, Шершень тщательно запер на все замки. Завтра надо будет сообщить родственникам. Но – все завтра. Сегодня свалилось на голову и на души столько, что надо разобраться.
Разошлись без слов, я утащился к себе, рухнул в кресло. Лицо опалило жаром. Самонадеянный дурак! Я полагал, что я придумываю новую веру, учение или религию… еще сам не придумал, как назвать, но на самом деле это сама Вечность, сама Вселенная созрела до нового шага и сказала… Да-да, это не я, это она сказала через мое крохотное микроскопическое тело эти великие слова.
Сказала, как пять тысяч лет тому говорила через тело Заратуштры, как вещала через тела других существ, названных нами впоследствии великими пророками, учителями человечества!
Это оттуда, из глубин Вселенной идет этот мощный зов, этот клич, этот призыв, это настойчивое напоминание: не для того человек создан, чтобы жить, как скот! Это все живое может просто жить, а на человеке – Великая Обязанность. Только он создан по образу и подобию Творца, а это значит – обязан прийти и встать рядом, подставить и свое плечо под крышу мира.
За века был искажен смысл Его слов, и «по образу и подобию» стали понимать, как будто Творец такой же увалень с волосами по всему телу, прыщами на носу и жаждой трахнуть любую самку в поле зрения. Если бы так, то Творец остановился бы на павиане, но он создавал себе подобное, то есть – мыслящее, одухотворенное, что недоступно другим существам. И он вдохнул в человека свою душу!
«По образу и подобию» значит, что человек… подобен Богу! И обязан идти вверх к Богу, а не вниз к скоту.
В двери прозвенел настойчивый звонок. Снова и снова. Я сделал вид, что не слышу, но звонящий не унимался. Я заставил ноги поднять мое тяжелое тело, словно, как Атлант, держу на плечах все небо, прошел в прихожую. Пальцы нащупали дверной засов.
Таня выглядела злой, собранная, с решительным лицом. Я не успел открыть рот, как она заявила решительно:
– Ну все!.. Больше ты, гад, от меня так просто не отвяжешься!
Я распахнул объятия. Она не просто влетела с разбегу, она там, в коридоре, исчезла, а здесь оказалась, руки на моей шее, прижалась плотно-плотно, словно старалась втиснуться в меня вся. Я жадно целовал ее вдруг ставшее мокрым от слез лицо.
Она вздрагивала, цеплялась за меня, словно ее отдирали невидимые руки.
– Чему ты улыбаешься? – спросила она сквозь слезы. – Все, я больше от тебя не уйду, так что не ликуй!
– Я так рад, – прошептал я, – что создал иммортизм…
Она подняла на меня непонимающие глаза:
– Иммортизм?.. А что это?
