Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского
Смех выражает бессознательное в человеке. Можно ли поставить смех на службу сознанию, создать лжесмех? В принципе можно. И смех, иногда еще нами слышимый чаще всего есть лжесмех. Дель его — замаскировать суть смеющегося.
Цель смеха — это уже несуразица. Смех бесцелен, непроизволен, неуправляем. Целенаправлен, произволен и управляем именно лжесмех. Смех ума, а не чувства, внешний смех, а не внутренний, смех сознательного, а не бессознательного.
Конечно, и лжесмех помогает понять человека. Во всяком случае, отражает одну его черту — отсутствие искренности. Именно лжесмехом хотел сбить с толку следователя Раскольников. Но сбил себя — следователь умел чувствовать смех. И лжесмех стал еще одной «уликой» против убийцы.
Восприятие смеха — интуитивное. Через смех как бессознательное умеющий слушать может многое узнать о человеке.
Не случайны в произведениях Достоевского часто встречающиеся галлюцинации. По первому кругу это — болезнь. По кругу третьему — символ проявления бессознательного.
Галлюцинации помогают человеку познать себя. В них в концентрированном виде выражается то, что мучает человека, выражается суть человека. Ставрогину видится «какое-то злрбное существо, насмешливое и «разумное» [11, 9]. Он видит «паучка». Это есть проявление одной из сторон самого Ставрогина.
Иван видит черта. Черт — этохчасть самого Ивана, смердяковское в нем. Иван и сам это понял: «Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых» [10, 10, 163]. Это он говорит черту. А позднее — Алеше: «А он — это я, Алеша, я сам. Все мое низкое, все мое подлое и презренное!» [10, 10, 183]. Иван узнает себя лучше и безошибочнее именно через галлюцинацию, когда не главный ум уснул, полуразрушен, и бессознательное высветлило суть глубины.
Много внимания Достоевский уделяет снам. По первому кругу это форма проявления сюжетики. По кругу третьему сны имеют большое самостоятельное значение. Это тоже выявление сути человека через бессознательное. В снах отчеканивается еще не оформленное на уровне сознания, но уже существующее на уровне подсознания.
Один видит в снах свое прошлое. Много, видимо, испытавший обитатель острога говорит: «...я ведь и теперь, коли сон ночью вижу, так непременно — что меня бьют: других и снов у меня не бывает» [4, 146]. Другие видят в снах будущее. Вспомните сон Раскольникова, о котором я уже говорил. Достоевский дважды в своем творчестве говорит о значимости снов. Первый раз в «Преступлении и наказании», о чем сказано выше, второй — в «Братьях Карамазовых»: «...иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит.. [10, 10, 166].
Понимание снов таково, что это есть способ самовыражения глубинного. Через сны человек узнает о себе такое, чего он никогда не знал.
Таким образом, по Достоевскому, глубинное, бессознательное в человеке существует и проявляется.
Какова, по Достоевскому, природа бессознательного? У нас об этом говорят мало. А если говорят, то склонны замечать, что писатель мистически смотрит на эту природу. Однако в утверждении предельно нелепом больше правды, чем в этом. Понимание бессознательного у Достоевского совсем не мистическое. Касаясь проблемы пророчества в одном из фрагментов «Дневника писателя» (в основной текст не вошел), художник отмечал: «Существует ли пророчество, т. е. существует ли в человеке способность пророческая? Говоря так, я предполагаю лишь естественную способность, заключающуюся в организме человека (или даже нации), но, разумеется, исключаю из вопроса моего совершенно тот дар пророчества, о котором говорит священное писание» [ЛН, 86, 67]. Четкий и определенный ответ.
Интуиция — не дар бога. Это естественная способность проникать в суть явлений через бессознательное. Мышкин не потому сразу узнал дом Рогожина, что обладал чем-то сверхъестественным, а потому, что глубоко проник в суть Рогожина и чувствовал связь между „внутренним миром человека и миром вещей, которыми человек себя окружает. «Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я так заключил, — ничем объяснить не могу. Бред, конечно» [8, 172]. Объяснить князь не может. Но это не бред.
Бессознательное не мистично, а просто труднодоступно и пока еще труднообъяснимо. Достоевский не отрицает права науки войти в мир бессознательного. Более того, он считает вхождение в этот мир прямой обязанностью науки. Наука не имеет права отмахиваться от проблем бессознательного, она должна разрушить мистические предрассудки. Но она этого не делает. И писа-терь говорит: «Слишком уж высокомерно и предвзято смотрит она в наш век на иные предметы. Если б, например, наука добилась того, что дар пророчества есть дело естественное, хотя бы и ненормальное, болезненное, но свойственное организации человека, тогда, думаю, было бы чрезвычайно много разом порешено» [ЛН, 86, 70].
Достоевский, как видно отсюда, выступает не против науки (о чем у нас говорили), а против околонауки, сторонящейся сложных проблем. Она просто может заявить, что пророчество не существут. И точка. Или что оно удел больных. Но, по Достоевскому, это не довод. Об этом говорил еще Свидригайлов. А через него автор.
По Достоевскому, просто бессознательное лучше проявляется в болезненном состоянии человека. И тут возникает вопрос: что есть болезнь, а что есть здоровье? Болен ли человек, воспринимающий эти явления, или наоборот, он более здоров, чем тот, что ничего не воспринимает? Кто идиот-то?
Требовать от писателя ответа на эти вопросы нельзя. Он их ставит, а ответят пусть специалисты. Но отчасти Достоевский отвечает. Его идиоты — это видящие дальше других люди. И не является ли расстройство разума, временное расстройство, благом (не для человека, а для общества), ибо способствует проникновению в такие глубины человека, которые закрыты для «нормальных».
Сам Достоевский писал: «О том, кто здоров и кто сумасшедший. Ответ критикам» [ЛН, 83, 289]. Или: «Да моя болезненность здоровее вашего здоровья» [ЛН, 83, 420].
Действительно, пример самого Достоевского, страдающего эпилепсией, не позволяет нам просто отмахнуться от проблемы. Ибо именно этот писатель смог проникнуть в такие глубины человека, какие для остальных писателей мира оказались просто недоступными.
