Станислав Лем - Астронавты
Я внимательно посмотрел на пылавшую в лампочке вольфрамовую нить, погасил фонарик и тяжело опустился на камень. Я уже не мог смотреть на часы. Было шесть; вот уже полтора часа, как мы засыпаны.
Я прижался шлемом к скале. Глухая, щемящая тишина…
Понемногу мы привыкли к темноте. Все кругом, казалось, замерло, и меня постепенно начало клонить ко сну. Утомленные мускулы требовали покоя. За последние сутки я очень много работал и даже глаз не сомкнул: откапывал щебень, вел автомобиль по грудам развалин…
…Вдруг я проснулся с мыслью, что мне нужно что-то сделать: сменить батарею в фонаре. Окончательно очнувшись, снова подумал об этом и рассердился сам на себя. Решил взять себя в руки: закрыл глаза и улегся поудобнее на плоских камнях. Я дома, стоит темная октябрьская ночь. Прохладно, но мне всегда нравилось спать с открытым окном. Тихо, даже ветер уснул в ветвях сада. В восемь утра я должен лететь в Каир. До рассвета можно спать.
Я говорил себе так, но это не помогало. Снова взглянул на часы: без четверти семь. Вдруг я стал вспоминать, как зовут Арсеньева. В последнее время мы с ним не были так близки, как во время перелета.
— Петр… — сказал я.
Он тотчас же отозвался:
— Что?
— Ничего, — тихо ответил я. — Я хотел узнать, спите ли вы.
Так прошла ночь. Под утро я уснул, но сон не принес мне облегчения. Проснулся я внезапно, вспомнив, что произошло что-то страшное. Руки наткнулись на холодный камень. Было холодно. Я зажег фонарь.
Арсеньев лежал вытянувшись. Серый комбинезон был измят и покрыт известковыми пятнами. Он не спал и взглянул на меня сквозь окошко шлема.
— Пять часов, — сказал он. — Пять утра.
— Ночью ничего не было слышно?
Я знал, что нас не найдут, если даже будут искать, но все же спросил.
— Нет.
Арсеньев встал.
— Куда вы идете?
— Осмотреть скалу.
Раздались постепенно затихавшие шаги. Потом наступила тишина. Она тянулась долго. Я не выдержал; окликнул Арсеньева. Он вернулся.
— Что случилось?
Я не ответил. Просто он долго не возвращался, и меня обуял страх.
В неподвижном круге света — узкий каменный коридор, видимый до самого поворота. Вверху большие плоские тени, как засохшие нетопыри. Я глубоко перевел дыхание, встал и принялся ходить взад и вперед. На каком-то повороте Арсеньев окликнул меня:
— Садитесь, утомляться не нужно. И потом, вы расходуете больше кислорода.
— А я и хочу расходовать больше! — ответил я. Его спокойствие раздражало меня. Я с трудом овладел собой и сел.
Арсеньев, методически оправлял скафандр, разглаживал складки, подтягивал и опускал ремни. Потом он выложил из карманов все, что там было: таблетки витаминного концентрата, записную книжку, спички, электрометр и револьвер, маленький, как игрушка. Он всегда носил его с собой потому, что кто-то принес ему в подарок перед отлетом: «Для охоты на венерианских диких зверей». Еще раз обшарив карманы, он взвесил на ладони немного сахара.
— У вас тоже есть?
— Нет, я свой уже съел.
— Жаль.
Меня удивило, что он жалеет о горсточке сахара; с языка едва не сорвались язвительные слова, но я промолчал. Арсеньев вынул заряд из револьвера. Я понял, о чем он думает.
— Бесполезно, — сказал я. — Обычный капсюль не воспламенит фульгурита. Его ничто не воспламеняет, кроме специальных капсюлей.
Арсеньев зажег фонарь: он горел слабо.
— Мой тоже, — сказал он. — Погасите фонарь.
Я повиновался. Темнота стояла стеной, и я, казалось, совершенно слился с ней. В глазах мелькали зеленые пятна — яркие, дрожащие пятна. Тихонько тикали часы. Время шло: девять часов, десять, одиннадцать…
Арсеньев заговорил так неожиданно, что я вздрогнул:
— Кто у вас на Земле?
На секунду я задумался, — так это было сейчас далеко.
— Отец.
— Больше никого?
— Никого.
— У меня жена… — И, вероятно, из опасения, как бы я не подумал, что он говорит это, рассчитывая вызвать жалость, продолжал: — Я сейчас делал в уме один расчет и вспомнил о ней. Когда мы познакомились, то долго не могли говорить ни о чем, кроме математики. Я готовился тогда к диплому, все мои мысли были сосредоточены на одном — на теории пульсирующих звезд, и я рассказывал ей об этом.
Он умолк на минуту, словно сам удивляясь, что так много говорит.
— Однажды в саду обсерватории мы сидели и читали Фламмариона, «О многочисленности обитаемых миров». Вы, вероятно, не знаете этой книги, она очень старая. Был июнь, вечер, спускались сумерки… мы читали вместе, вместе переворачивали страницы… становилось все темнее, бумага делалась серой, а мы все читали. Так бывает только в юности… Когда слова окончательно расплылись, мы подняли головы, — над нами было небо, полное звезд, темнота и миры, которые вставали со страниц… тогда…
Он остановился.
— Петр?
Мне показалось, что он продолжает говорить, но так тихо, что до меня долетает только непонятный шепот.
— Что вы говорите, Петр?
Он проговорил тихим, чуть певучим голосом:
— Если бы я мог еще раз коснуться ее щеки…
— Перестаньте! — с ненавистью крикнул я. — Перестаньте!
Он умолк.
В течение последующих часов в голове не было никаких мыслей, образов или воспоминаний; я не ощущал ни тревоги, ни отчаяния, только непрестанно растущее внутреннее напряжение, словно мне пришлось тащить на себе какую-то тяжесть, грозившую раздавить меня. Представьте себе человека, придавливающего своим телом мешок, наполненный какими-то чудовищными тварями: он судорожно держит его, а мешок все вырывается и вырывается. Так и я напряг последние силы, чтобы держать себя в руках, ибо знал, что если мне это не удастся, то произойдет что-то страшное, — я уже не смогу владеть собой. Я же больше всего боялся не смерти, а того обезумевшего существа, в которого могу тогда превратиться. То, что говорил Арсеньев, действовало на меня, как удары ножа. Какую-то долю секунды я боролся с собой, потом покорился. Мне вдруг почудился — ибо это нельзя было назвать воспоминанием — непередаваемый запах вспаханной земли, словно я стоял среди обнаженных, ждущих весны полей, на холме в дыхании бескрайных просторов, в ошеломляющем, опьяняющем аромате, в котором таится ожидание жизни и самая жизнь. Это был кризис. Меня охватило невозмутимое железное спокойствие. И тогда пришло решение. Я наклонился, нащупал спину Арсеньева, его могучие мускулы под холодной тканью комбинезона. Как вор, я залез ему в карман. В первое мгновение он не мешал мне, но когда сквозь ткань мне удалось нащупать рукоять револьвера, он понял. Мы вдруг схватились в полной тишине, в которой слышалось только наше затрудненное дыхание. Он был сильнее и придавил меня к стене, потом включил фонарь у меня на груди. Желтый свет клином вбился между нами.
