Ирина Дедюхова - Повелительница снов
— Блядь — это не женщина!
— Ошибаешься, милый, еще какая женщина! Впрочем, ты прав, я — и не блядь, и не женщина. Я — толстая, плохо одетая баба. Самодостаточная система! Я не женщина, если мой муж не хочет меня. Давай поставим на этом точку.
— У тебя ужасный характер!
— Скажи спасибо, что он есть! Я полагаю, что мы моему характеру еще очень много раз скажем спасибо!
— Не дождешься!
ВОЙНА И ВАЛЕНКИ
Ночью возле Варьки появилась бабушка. Она осматривалась в комнате, трогала потертую обивку на кресле, восхищенно цокая языком.
— Варь! А на окна мануфактуры-то пошло аршин семь, не меньше! Славно живете, зажиточно!
Варя плакала, сидя на диване, понимая, что бабушка зашла попрощаться.
— Что ты все ревешь? Что ты все ноешь? Вот каково мне уходить, если я знаю, что Кузьмич без меня зимы не переживет! Хлипкая же ты детина! Вот я чего вынесла! Две войны, коллективизация и террор! А до таких годов дожила! Да… Дожила, вспомнить нечего…
Бабушка села рядом с Варей и потрепала ее по голове.
— Живи долго, Варюша, и помни все, что ни встретишь. Будешь помнить-то нас?
— Буду.
— Вот-вот, ты, главное, помни. Я ведь и сама не понимаю, как это такую глыбу перелопатила — восемьдесят пять годков, да каких! Ты тоже, милая, силенок набирайся на все остатные дни. Не могет такого быть, чтобы кто-то без войны жизнь прожил. Но ведь ты с малолетства такая была, что прямо звала на себя войну-то! Не зови войну, не надо! Она сама тебя найдет…
Утром принесли телеграмму о смерти бабушки. Последнее пристанище старики нашли в Морозовской, где купили дом, на половине которого разместился их внук от старшей дочери с семьей. Дочка все ходила к бабушке и просила ее подписать дом в наследство внуку, но бабушка все тянула с завещанием. А потом она уступила настоятельным просьбам дочери. Они даже отметили это событие бутылочкой, после чего бабушку потянуло в сон. Наутро она не проснулась…
Александр Кузьмич последние годы жизни жил внутри себя. Из-за давней контузии он совершенно ослеп и оглох. Единственной нитью, связывавшей его с миром, была бабушка, которая как-то могла до него достучаться. Он понял, что потерял жену навсегда только тогда, когда ему в ладони вложили ее холодную застывшую руку.
От дома до туалета была протянута для него веревка, бабушка всегда следила за его передвижениями на улице. Но как-то уже после ее смерти, выйдя из туалета, веревки он не обнаружил. Он пытался на ощупь найти дорогу к дому, кричал, но не слышал ни ответа, ни собственного голоса. Он замерз в двух шагах от крыльца своего дома. И папа опять поехал на похороны. На поминках великовозрастный внук, ставший хозяином дедушкиного дома, все прятал от папы глаза и огорченно вздыхал: "Да… Девяносто семь годков…Пора уж…".
Теперь папа все думал по ночам, какой памятник ему поставить своим родителям. Он сбился на плиту черного гранита и стал размышлять над эпитафией старикам. Написать следовало по жалостней, чтобы у местных крохоборов не поднялась рука обобрать последний приют стариков. Могилы вдруг начали грабить повсеместно. В конце концов, папа обратился за помощью к дочери. Варя сказала ему последние слова бабушки, и папа решил, что это будет самой лучшей надписью. Так на двух скромных могилах в Морозовской появилась плита, на которой был портрет бравого казака и старушки в платочке. Надпись на плите сообщала: "Александр Кузьмич и Анастасия Федоровна Ткачевы. Семь детей, три войны, коллективизация и террор".
Что остается после людей? Память… И Варька помнила все, заставляя себя припоминать каждую мелочь и каждое слово, вскользь оброненное когда-то бабушкой. И почему-то особенно часто она вспоминала в ту зиму, когда бабушка и Гришкина жена двое суток дежурили у телеграфного столба на большаке, по которому день и ночь везли на Тацинскую врагов народа, чтобы забросить Гришке валенки в трехтонку. Отойти было нельзя, расписаний у трехтонок не было, а в метель лучше всего было дежурить у столба. И надо же было так опростоволоситься, чтобы попасть под приклад конвойного, когда на их вопль: "Кукарека-а!", из кузова отозвался сам Гришка. Один валенок они забросили, а один так и остался на дороге. Подобрать его у них уже души не хватило. И Варя со слезами все примеряла бабушкину жизнь на себя, и наряд получался для нее великоватым. А смогла бы она вот так простоять на морозе с валенками для своего Лешика? А смогла бы! Ни чо, смогла бы… Но она не допускала до себя другой мысли, потому что очень боялась ее. А стал бы Лешик ждать двое суток ее печальную трехтонку?
После этого горя Варька стала готовиться к войне. Воевать с мужем было не о чем. Умишка у нее хватало, чтобы понять, что в любви важны не завоевания, а неожиданные подарки, которых ее никто не удостоил. К черту, снижать планку для убогих она не собиралась — мир к ногам, а там посмотрим…
Ее работа была для нее войной, которая ее, слава Богу, в жизни миновала. Она воевала с язвительными оппонентами, с собой, она хотела всех заставить, наконец, считаться с нею. Исайка многое в ее теперешней жизни воспринимал с явным неодобрением. Он не менялся. Он звал ее в ночь, а она давно стала дневным человеком.
Муж насмешливо пытался остудить этот боевой пыл. Ему казалось, что Варя переоценивает свои силы. Он считал, что должен доказать это ей, образумить. Но на все его вопросы о том, как она собралась защищаться на такую сложную даже для любого мужчины тему, Варя спокойно отвечала: "Я не собираюсь защищаться, я буду нападать. А передо мной никто не устоит. Нет таких нынче".
Дочке исполнилось полтора года, декретный отпуск заканчивался. Весной она последний раз приехала в свой лес, в котором провела молодость, на защиту диссертации. На кафедре все было по-старому, только Герман уехал в какие-то далекие страны.
Защита у Варьки прошла нормально, в одном месте только она было «поплыла», но шеф тут же подставил ей плечо. С шефом они, конечно, выпили по этому случаю довольно крепко.
После защиты Варе надо было оформить множество документов для отсылки в ВАК. Для их печати ей давали ключи от кафедры. Денег на оплату машинистки у нее не было, да и печатала она гораздо быстрее и грамотнее любой машинистки. Поскольку днем машинка была занята, она, к своей тайной радости, могла на ней работать только ночью. Ночи снова стали звать ее, но она еще тщетно старалась быть как все.
Варя скучала о дочке, но радовалась своей полной свободе, только теперь осознав, как тяготит ее семейная жизнь. В пять утра, когда она возвращалась с кафедры, лес прощался с ней торжественным, хаотичным, призывным весенним пением пташек.
