Клиффорд Саймак - Миры Клиффорда Саймака. Книга 7
— Послушай, — запротестовал Хортон, — ты несешь бессмыслицу. Были же и другие корабли…
Возможно, — согласился Корабль, — что некоторым из них удалось обнаружить подходящие планеты вскоре после старта. В таком случае они могли благополучно вернуться на Землю.
— А ты продолжал лететь и лететь…
Корабль ответил:
Мы исполняли возложенную на нас миссию.
— Ну да, конечно, ты был занят поисками планет.
Не планет, а одной планеты. Такой планеты, где мог бы жить человек.
— И, чтобы найти ее, тебе понадобилась почти тысяча лет.
На поиски не было установлено определенного срока.
— Наверное, так, — сказал Хортон. — Об этом мы как-то просто не подумали. Мы тогда не задумывались о многом. А о многом нам предпочитали не говорить. Скажи мне хотя бы теперь: если б ты не обнаружил эту планету, что бы ты делал?
Мы продолжали бы поиски.
— Даже миллион лет?
Если понадобилось бы, даже миллион лет.
— А теперь, хоть мы и нашли планету, мы не можем вернуться?
Совершенно верно, — подтвердил Корабль.
— Тогда за каким же чертом было ее находить? — вспылил Хортон. — Мы ее нашли, а Земля об этом никогда и не узнает. Настоящая правда, по-моему, в том, что тебе неинтересно возвращаться. Уж тебя-то там, на Земле, не ждет ничего хорошего.
Корабль не дал ответа.
— Ну скажи мне, — Хортон сорвался на крик. — Признайся!..
— Вам не ответят, — вмешался Никодимус. — Корабль впал в гордое молчание. Вы его обидели.
— Черт с ним, с Кораблем, — заявил Хортон. — Я их троих наслушался до отрыжки. Теперь ответь мне ты. Корабль сообщил мне, что трое других умерли…
— Была неисправность, — сказал Никодимус. — Примерно через сто лет полета. Отказал один из насосов, и камеры холодного сна начали прогреваться. Мне удалось вас спасти.
— Почему только меня? Почему не других?
— Все очень просто, — рассудительно отвечал Никодимус. — Вы у меня числились первым. Вы были в камере номер один.
— А если бы я был в камере номер два, ты позволил бы мне умереть.
— Я никому не позволял умирать. Но я мог спасти только одного спящего. Когда я это сделал, спасать других было уже поздно.
— Значит, ты выбирал по номерам камер?
— Да, — подтвердил Никодимус, — я выбирал по номерам. Разве есть лучший способ?
— Нет, — сказал Хортон. — Лучшего способа, пожалуй, нет. Но когда трое из четверых умерли, у вас не возникло мысли, что надо прервать полет и вернуться на Землю?
— Такой мысли не возникало.
— Кто принимал решение? Надо полагать, Корабль?
— Не было никакого решения. Никто из нас не упоминал ни о каких решениях.
Все пошло наперекосяк, понял Хортон. Сядь кто-то сиднем и поставь себе целью завалить дело, трудись он над этой задачей со всей прилежностью и упорством, доходящим до фанатизма, все равно бы ему ни за что не добиться лучшего результата.
Один корабль, один человек, один глупый плоскостопый робот — ну и экспедиция, прости Господи! Хуже того, совершенно бессмысленная экспедиция в одну сторону. С тем же успехом, подумал Хортон, можно было вообще не стартовать. Впрочем, пришлось тут же напомнить себе: если бы не экспедиция, он лично умер бы много веков назад.
Он попытался вспомнить других — и не смог. В лучшем случае он видел их смутно-смутно, как сквозь дымку. Образы были неясными, будто размытыми. А когда он решил представить себе их лица, хотя бы лица, опять ничего не вышло, словно у них вовсе не было лиц. Он знал заранее, что позже будет скорбеть о них — позже, но не сейчас. Сейчас они припоминались слишком слабо даже для скорби. Да и времени скорбеть сейчас не найдется — столько надо сделать, столько обдумать. Тысяча лет, повторил он себе, и нет пути назад. Потому что попасть назад можно было только на Корабле, и уж если Корабль решил, что не вернется, спорить больше не о чем.
— А те трое? — спросил он. — Что с ними сделали? Похоронили в космосе?
— Нет, — ответил Никодимус. — Мы нашли планету, где их никто не потревожит до конца вечности. Хотите узнать подробности?
— Сделай одолжение, расскажи, — попросил Хортон.
Глава 4
С высоты плоскогорья, где сел Корабль, поверхность планеты просматривалась до дальнего и очень резкого горизонта — мощные синие ледники замерзшего водорода, сползающие по склонам черных безжизненных скал. Солнце планеты было так отдалено, что казалось звездочкой, — может, чуть побольше и поярче других. И все же звездочка умирала и тускнела, да и расстояние до Земли было столь велико, что у нее не было ни имени, ни хотя бы номера. На звездных картах не было даже точечки, отмечающей ее местонахождение: слабенький ее свет никогда не регистрировался на фотопластинках земных телескопов.
Корабль, — позвал Никодимус, — неужели это все, что мы можем сделать?
Корабль отозвался:
Больше ничего сделать нельзя.
Мне кажется, — настаивал Никодимус, — жестоко оставлять их в таком захудалом месте.
Мы искали место уединения, — ответил Корабль, — место достойного одиночества, где никто не отыщет и не потревожит их, не станет исследовать останки под микроскопом и не выставит в музее. Это, робот, мы должны были для них сделать, но теперь, когда сделали, мы им больше ничего не должны.
Никодимус стоял у тройного гроба, пытаясь запечатлеть это место в памяти навечно, — однако, обведя взглядом всю планету, уяснил себе, что запечатлевать в сущности нечего. Здесь царило мертвенное однообразие: куда ни глянь, не увидишь ничего нового. А что если, подумалось ему, это даже хорошо, что анонимность мертвецов будет еще и упрочена безвестностью кладбища?..
Нет, это было не небо. На месте неба — лишь черная нагота космоса, сбрызнутая густой россыпью незнакомых звезд. Когда мы с Кораблем улетим отсюда, подумал робот, только эти суровые немерцающие звезды и будут тысячелетиями взирать на троих лежащих в гробу — не охранять их, а наблюдать за ними ледяным взором древних трухлявых аристократов, заведомо не одобряющих любого, кто проникнет извне в их узенький круг. Но это тоже не играет роли, возразил Никодимус самому себе, потому что на свете больше нет ничего, что могло бы повредить усопшим. Им уже нельзя повредить, как нельзя и помочь.
И еще он подумал, что не мешало бы помолиться за них, хотя до сих пор он никогда не молился и даже не помышлял ни о каких молитвах. И он, в общем, подозревал, что молитва в устах такого, как он, окажется неприемлемой ни для людей, простертых в гробу, ни для божества, которое соизволило бы склонить свой слух к его словам, каково б оно ни было. И все-таки молитва выглядела бы подобающим случаю жестом — робкой, неуверенной надеждой, что где-нибудь в неоглядном пространстве скрывается высший заступник.
