Михаил Савеличев - Иероглиф
Во второй раз увязав ворох цветов, что получилось у него теперь гораздо лучше и эстетичнее, Максим стер кровь с сиденья и задумчиво посмотрел на начинающий подмокать бумажный пакет. Если дело пойдет такими темпами, то он привезет Жене действительно мертвые цветы, а сверток к тому времени будет напоминать некий атрибут Джека-Потрошителя, в который тот завертывал сердца своих жертв. Если посмотреть на это с точки зрения глупого символизма, то здесь можно было бы усмотреть некую романтичную аналогию — мужчина и женщина, цветы и любовь, вздохи под луной и чьи-то внутренности в свертке. Но Максим опять же не владел искусством символов и аналогий — ему сказали доставить цветы, и он, своротив горы (без всякого символизма), их доставит.
Броневичок долго плутал, что было, в общем-то, его обычным состоянием, по темным улицам бывшего центра города, превратившимся теперь, по сходству с Главпочтамтом, в зловонную клоаку, представляющую второй круг ада после бумажного пристанища бомжей, собак и крыс. Это была плоскостная калька сгинувшего, не без помощи Максима, мира — бетонные и каменные норы, полчища человеческих подонков, выпавших в осадок этого гигантского человеческого отстойника, каковой и представлял собой город, крысиный рай темноты, грязи, нечистот и наконец-то равных с низвергнутым царем природы возможностей, в котором экологическая пирамида питания упростилась до последней степени — или они нас, или мы их. Когда-то здесь жила элита города. После ее переселения за реку, в неприступные и безвыходные казематы, тут обосновались деловые сливки общества, привлеченные красивыми домами, оставленными практически в полной целости и сохранности. В квартирами с мебелью, библиотеками, аппаратурой и даже драгоценностями, но они недолго наслаждались дармовой роскошью, ибо забыли, что бесплатный сыр бывает только в мышеловках, за что и поплатились самым жесточайшим образом. Затем сюда пришли бывшие работники науки и культуры, то есть ассистенты, мнящие себя солистами, компиляторы, воображающие из себя гениев-одиночек, подстилки многостаночные, играющие великих актрис, малограмотные члены писательского профсоюза и поэты с больной печенью. Они явились уже не в нетронутую роскошь, а в покрытый протухшими сливками разгром, но им было не привыкать начинать с поедания блевотины и пользования чужими подштанниками, главное, что дома были все так же крепки, а, по старой привычке, район хорошо обеспечивался водой и электричеством. Но деградация набирала обороты, и бывшие хозяйчики ничегонеделанья обывателя, когда тот, устав от повседневного честного безделья, прилипал, наподобие обслюнявленной, пропахшей зубной гнилью жвачки к экрану уже видеожвачки или к страницам туалетной бумаги в лайковом переплете, теперь лишенные возможности избавляться от своих творческих испражнений из-за смерти телевидения, кино, печатных станков и радио, стали с ужасающей быстротой гнить в своих многокомнатных помойках, теряя все человеческое и сравниваясь по образу и подобию с привлеченными запахами разложения нарождающимися царями нового мира — крысами, только, в отличие от них, не такими сообразительными. Этот третий раунд был также проигран вчистую, и Максим просто не представлял себе бытие в данном месте Жени, не относящейся, по большому счету, ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим людям этой вселенной локального масштаба.
Он неплохо знал здешние места, так как при их активном участии делали из «сливок» «сметану», и про почти каждый дом, каждую квартиру он до сих пор мог кое-что вспомнить — где, что, сколько имел и сколько удалось вернуть, и каким способом. Нет, со способами он пас. Погорячился. Сколько людей, столько и способов, нет универсальных ключей к тайникам души человеческой, да и не искали они этих ключей, слишком долго, слишком непрактично, слишком заставляет отстать от плана, из-за чего в Казначействе начинается недовольное бурчание, вызывание на ковер, угрозы, лесть и интриги. Тут нужно было работать тоньше и проще универсальными отмычками боли, универсальными ломиками страха, а вот с пропорциями этой смеси и нужно повозиться, чтобы не превратить налогоплательщика в безмозглого, пускающего слюни и писающего в штаны идиота. А это потерянное время, растраченные попусту ресурсы, неприятности на работе, скандалы в Обществе и мучительный поиск нового рецепта. Морока, короче говоря. Однако нельзя сказать, что проезжая каждый темный уцелевший или разрушенный дом, пропетляв среди куч мусора по каждой знакомой улице, он сентиментально погружался во времена активной работы, когда они забывали, что это такое ночевать дома в постели, когда их местом отдыха становился морг, а вскрытие черепов превращалось в скучную рутину, когда деньги текли водопадом, когда золото и самоцветы грудами сваливались в подземных казематах и никто не считал нужным все это пересчитывать, когда в редкие дни, приходя домой и стряхивая с себя раскаленное оружие и пропахшую потом и чужим страхом одежду, обнаруживал в ней еще случайно прицепившиеся серьги с солитерами и браслеты с изумрудами, которые не было сил и желания тащить в хранилище, мучительно заполнять декларацию и писать объяснительную, и приходилось все это сваливать в унитаз по одной вещи, чтобы, не дай бог, не засорили канализацию. Ему было на это плевать — на прошлое, на настоящее, на будущее. Хотя нет, ему и плевка было жалко на них. Он существовал в коротком и эфемерном миге между прошлым и будущем, и именно настолько хватало всех его воспоминаний.
Максим не обратил бы внимания на случайно придавленный броневичком хвост, так как его мысли и внимание, как обычно, столпились у выхода из усталой яви в нирвану сна, оставив на поступишь пару безответных мыслишек, которым и спать-то не полагалось, безостановочно нашептывая в спящие уши ка-сие-то давно приевшиеся банальности, типа «не спи» и «будь осторожен», с которыми он уже привык бороться, ублажая их и уговаривая такими впечатляющими неопытных людей и собственный инстинкт самосохранения вещами, как спанье сидя в постели с автоматом в руках и постоянная носка бронежилета и минимум шести разновидностей огнестрельного и холодного оружия. Однако, вслед за тем, как машина ощутимо на чем-то подпрыгнула, в общем-то даже и не Потревожив Максима столь мелкой и своеобычной деталью, так как мало ли какого мусора разбрасывается улицах не самого чистого городского района, тем более что бодрствующая мысль «будь осторожен» достаточно ловко отреагировала на сбившийся было руль, повернув его резко перед самой кирпичной стеной то ли дома, то ли ограждения, неразличимого в кромешной тьме семи часов пополудни, к лобовому стеклу броневичка приклеилась столь ужасная окровавленная рожа, что у второй бодрствующей мысли «не спи» встали дыбом волосы, она заорала благим матом, настежь распахнула дверь в спальню и принялдсь тормошить, пинать и скидывать на пол все остальные мысли, рефлексы и чувства. Максим ударил по тормозам, еще не совсем проснувшись. Рожа отцепилась от стекла и исчезла за выступом капота, машина остановилась посреди какого-то пустынного закоулка, оставив позади то, на чем она и подскочила толстенный, постепенно еще более расширяющийся, ребристый провод, или шланг белесого цвета с редкими длинными ворсинками. Хронически грязное заднее стекло не давало лучше рассмотреть столь замечательный артефакт, однако Максим готов был дать голову на отсечение — этот провод двигался, и на нем остались довольно заметные отпечатки шин броневичка, которые проводу очень не нравились, так как в этих местах ворсинки стояли дыбом, покрытие провода ходило ходуном, а сами перетяжки стали какого-то темного цвета. Что это такое может быть, Максима не заинтересовало, он готов был продолжить познавательную поездку по местам боевой и служебной славы, но теперь уже к боковому окну приникла давешняя морда и заскребла по стеклу длинными острыми зубами. Несмотря на обильную кровь, лицо это можно было бы назвать вполне человеческим, если бы не странная примесь каких-то крысиных черт, проявлявшихся не столько в каких-то внешних атрибутах, хотя и их быЛО достаточно — редкий серый шерстяной покров на лице и ладонях рук, также бьющих в окно, глаза-бусинки, заостренные уши и хищный оскал рта с неожиданно очень человеческими, красиво очерченными чувственными губами, сколько в повадках, в быстро сменяемых нечеловеческих выражениях, в которых, впрочем, можно было распознать боль, Страх и голод, в очень подвижном, хотя тоже вполне человеческом носе, и в зверином вое, в котором, однако, Максим быстро признал обычный мат. Существо билось в дверь, ругалось, прыгало, дико жестикулировало, угрожало, совершало непотребные деяния и, как пока- залось Максиму, даже пыталось грызть не только стекло, за которое он был вполне спокоен в силу его пуле-непробиваемости, но и кузов, на котором могли остаться уродливые царапины и, возможно, дырки от столь зловещих зубов, и шины, практически ничем не защищенные, а это было не то место, где ему хотелось бы вылезать из машины и менять колеса, подставляя беззащитную спину и шею всяким сумасшедшим уродам. Он опустил стекло и, дождавшись, когда урод оторвется от шин, услышав звук тяги, и вернется продолжить увлекательный разговор, сунул в рожу пистолет и зловеще щелкнул предохранителем. Но урод был или не трус, или никогда не видел пистолетов, потому что он среагировал мгновенно и не так, как должен среагировать человек, пусть и наполовину крыса, увиДев у себя под носом огнестрельную игрушку, — он разинул на умопомрачительную ширину свою пасть, Продемонстрировав опрометчивому Максиму, что зубов у него аж несколько рядов, и уходят они далеко-далеко в гортань, видимо, кончаясь в желудке или прямой кишке, что язык у него покрыт жадно шевелящийся розовыми присосками с торчащими из них черными костяными крючьями, что пахнет из этого чудовищного отверстия, как от протухшего покойника, надвинул ее на пистолет и руку человека и тут же захлопнул. При этом его руки удивительно утончились, легко протиснулись в небольшое отверстие окошка и сомкнулись на запястье Максима, недвусмысленно заталкивая его еще глубже в свою пасть. Или силенок у существа было маловато, или инстинкт самосохранения у Максима наконец-то проснулся, однако он довольно легко и быстро отдернул свою руку, и зубастая пасть сомкнулась не на человеческой плоти, перегрызая ее и жадно всасывая горячую кровь, а только на дуле пистолета, оставив на нем глубокие царапины, намекавшие на возможное будущее самого Максима. Зубы держали пистолет крепко, загнутые когти, словно наручники, впились в кожу, проникая все глубже и глубже, глазки-бусинки равнодушно-голодно таращились на человека, обильная зеленая слюна вытекала изо рта, пачкая пистолет и дверцу машины, в салоне, все больше пахло, как на оскверненном кладбище, но Максим не стрелял, так как шестым чувством понял, что пули ему здесь не помощницы. Против тупой агрессивности, животного голода и неуязвимости нелюди следовало действовать более тонко и умно, нежели оружием, которое, к тому же, в любой момент могли пополам разгрызть и съесть на закуску перед главным блюдом сегодняшней программы. Сдерживая напор голодной нелюди, которая, сменив тактику, уже не пыталась втащить руку человека в свой рот, а, не отпуская из зубов пистолета, засевшего там крепко, принялась протискиваться головой внутрь салона, зловонным дыханием сгущая атмосферу погоста и проливая едкие слюни на край плаща и сиденья машины, сразу же задымившиеся и покрывшиеся расплывающими черными пятнами, Максим попытался закрыть бронированное стекло дверцы, но это мало чем помогло — автоматика сработала четко и быстро — стекло, как маленькая гильотина, быстро поехало вверх, уперлось в руки и подбородок твари, не остановилось на этом препятствии, продолжая подниматься, сминая, как резиновую игрушку, плоть нелюди, и только звякнув о дуло пистолета, загудело, завибрировало, пытаясь продавить и его, и поэтому, чтобы не сжечь моторчик, пришлось оставить небольшую щель. Однако упыря это не смутило, и Максим с удивлением обнаружил, что он продолжает настойчиво протискиваться к нему в гости, приобретя комичный вид полистиролового пупса, которого переехал грузовой автомобиль — по уродливому лицу пролегла крупная складка, втянув внутрь нос и один глаз, рот искривился в веселой усмешке, щетка зубов разлохматилась в разные стороны, отчего некоторые резцы воткнулись ему в язык, а другие вывернулись наружу, наподобие слоновьих бивней, пережатые руки расплылись, как блины, намекая на полное отсутствие в них костей, а кулаки, сжимающие руку человека набухли, приобретя обманчивое впечатление несокрушимой силы. Тогда Максим еще глубже воткнул в насмешливый рот ствол пистолета, почувствовав неприкрытой кожей пальцев горячую, неприятную, как набухший гнойник, упругость его губ и чуть не поранившись о шевелящиеся зубы, никак не могущие найти удобное для себя местечко в искаженной физиономии, и спросил:
