Александр Бушков - Самый далекий берег
И нету, нету его нигде!
«Спокойно, – повторял себе доктор Терехов снова и снова. – Спокойно, не все еще использовано…»
«Социализм – это учет», – изрек когда-то товарищ Ленин.
«А психиатрия – тем более», – может дополнить гениальную мысль вождя мирового пролетариата любой психиатр.
Вот именно, учет и еще раз учет, нужно только знать, где искать.
Однако все четыре стратегических направления, будучи проверены за четверть часа, принесли лишь полный провал. История болезни исчезла из тереховского кабинета – это раз. В регистрационном журнале, куда непременно вносят каждого поступающего, не обнаружилось никакого Кирьянова К. С. – это два. В медкабинете, где хранятся данные обязательных анализов, та же история – это три. В процедурной опять-таки ни единой записи, имевшей бы отношение к Кирьянову К. С. – это четыре. Все. Финиш, больше искать негде. Кого еще можно расспросить? Заведующего отделением? Вторую неделю в отпуске. Сестер из процедурной? Для них все больные давным-давно слились в одну-единственную голую задницу; предпенсионного возраста сестрички, всю жизнь здесь пашут и оттого не держат в памяти ни имен, ни лиц. Других больных? Не смешите…
Вернувшись в свой кабинет, доктор Терехов упал на хлипкий стул, закурил вопреки всем нынешним новшествам, строгим предписаниям. И, напрягши профессиональные качества, попытался трезво разобраться в свеженьких сюрпризах, в окружающем мире, в себе самом.
Психиатры тоже сходят с ума за милую душу, ничуть не хуже всех прочих, но Терехов был уверен, что в данный момент здоров. Он мог поклясться чем угодно, что Кирьянов был – до недавнего времени. Что была его рукопись. Что были их разговоры. Сначала все это было, а потом ничего этого не стало…
– Разрешите? – Бодрый, уверенный голос, незнакомый, ничем не напоминавший робкого больного.
– Да-да, – машинально сказал Терехов, чуя полнейшую опустошенность.
Незнакомец вошел. Рослый, крепкий мужик лет двадцати восьми – тридцати, высокий, широкоплечий, светловолосый и синеглазый, хоть картину с него пиши: истинный ариец, характер стойкий, нордический. Стоп, стоп! Почему из всех возможных ассоциаций в голову пришла перво-наперво именно эта?
Ничего в его одежде не было от недоброй памяти истинных арийцев, наоборот. Камуфляжный бушлат родной российской армии, черная вязаная шапочка, пятнистые брюки заправлены в безукоризненно надраенные черные берцы. Ни знаков различия на погонах, ни эмблемы на рукаве…
– Чем могу? – торопливо спросил доктор.
Синеглазый уверенно шагнул вперед и положил на стол, прямо перед доктором, кусочек шероховатой бумаги, качеством самую малость получше оберточной. Там был какой-то типографский текст, и что-то вписано от руки синей пастой, и бледная печать внизу, круглая, и бледный треугольный штамп в левом верхнем углу…
– Повесточка вам, товарищ капитан, – безмятежно сказал незнакомец.
Пребывавший в самых расстроенных чувствах, Терехов не сразу вспомнил, что он, помимо многого прочего, еще и капитан запаса – обычный потолок для обычного медика.
– Повесточка? – повторил он почти тупо.
– Она самая, – бодро подтвердил человек в камуфляже. – Она, родимая. Среди безмятежной утренней тишины внезапно раздался рев боевой трубы, и это означало, что родина вас позвала, Herr Arzt,[1] товарищ доктор… Военные сборы, переподготовка и все такое, прибыть немедленно с подателем сего. Расписываться не трудитесь, к чему нам лишняя канцелярщина, когда я сам за вами приехал… Там, на вешалке, одно-единственное пальтишко, надо полагать, ваше? Ну вот, а еще говорят, что у нас, солдафонов, нет склонности к логическому мышлению… Надевайте пальтишко, будьте добреньки… а халат можно снимать, а можно и не снимать, это как вы хотите. – Говоря это, он с проворством опытного гардеробщика сдернул с вешалки пальтецо на рыбьем меху, другой рукой снял с крючка подыстершуюся докторскую шапку. – Вот так, вот так… Пойдемте, Михал Михалыч, время поджимает…
– Начальство… – только и смог произнести доктор Терехов, застегивая пуговицы.
– В курсе, в курсе, а как же, – заботливейшим тоном поведал незнакомец. – И жена ваша уже в курсе, вы ей потом напишете… Вы не беспокойтесь, никакая это не Чечня, просто повернулось так, что отправляться мы должны незамедлительно… Готовы? Ну, ди эрсте колонне марширт?
«Что происходит? – спрашивал себя растерянно и уныло доктор Терехов, шагая вслед за незнакомцем по коридору родимого заведения. – Почему я ни слова не сказал поперек? Почему плетусь за ним, как щенок на веревочке? Нужно…»
Но он шагал и шагал, молча, покорно, безвольно, отчего-то не в силах что-то сказать или предпринять. Он понимал, что никакой это не сон, но сделать ничего не мог.
Знакомый двор. Облупленный зеленый уазик. Молодой солдат за баранкой – светлые кудряшки, голубые глаза, бодрая и бездумная физиономия передового комсомольца с неведомых молодому поколению плакатов «Молодежь строит БАМ» или иных аналогичных. Мягкий щелчок захлопнувшейся дверцы. Знакомая улица…
– Давай, Васючок, – сказал его спутник. – Давай, родимый, опаздываем ведь…
– А я что делаю? – пробурчал водитель, ловко лавируя в потоке.
– Вася… – повторил доктор Терехов севшим голосом.
– Ага, – сказал водитель, мельком глянув на него в зеркальце заднего вида с непонятной улыбкой.
Тем же голосом, отстраненным и тусклым, Терехов продолжал:
– А вас, кажется, зовут Шибко…
– Телепат, – громко фыркнул водитель.
– Точно, телепат, – широко улыбаясь, сказал сидевший рядом незнакомец. – В цирке можно показывать. На одну-единственную буквочку и ошиблись, доктор. Шубко мое фамилие. Шубко. Вечный прапорщик.
– Так, – сказал доктор Терехов. – Так. Значит, так. А дома у меня уже копия, а?
– Какая такая копия? – осклабясь, с крайним недоумением спросил прапорщик Шубко. – Дома у вас жена-красавица и кошка Муська… Что еще за копия?
В его взгляде не было ни враждебности, ни насмешки – он просто-напросто был отстраненным, холодно-изучающим. Легко можно было представить и в пятнистой куртке эсэсовского горного стрелка, в кепи с эдельвейсом – и в серебристом скафандре неведомого фасона, с какой-то загадочной штукой на плече…
Не было ни удивления, ни испуга, словно все чувства и эмоции напрочь исчезли из сознания. Только дорога, только машина, мчавшаяся чересчур уж быстро и плавно для раздолбанного армейского уазика – казалось даже, что шум мотора не более чем чистая бутафория, необходимая для завершенного образа.
– Вы, главное, не переживайте, доктор, – сказал прапорщик Шубко без насмешки. – Честное слово, это не Чечня. Ничего похожего. У нас интересно, сами убедитесь… Вася, родной, ну поддай ты пару, что плетешься? Кто ж нас остановит…
