Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник)
Управляющий и Ветфельд смотрели на Арбова в саду сквозь стекла веранды. — Если ваш «синтезатор» в самом деле затеял всё это за-ради милосердия, он должен был сейчас перегореть, расплавиться, — сказал Ветфельд.
34
Радость возникла не сразу, но захватила её всю. Радость быть, продолжаться… видеть этот, теперь уже ночной сад, вдыхать его ароматы, зябнуть в легком платьице, прогуливаясь по его дорожкам, потому как в горах всегда холодно ночью, различать, угадывать жизнь за оградой сада.
В каждой клеточке тела радость. Она сама была, стала радостью. Мена, та самая не состоялась. Она не ушла туда вместо Бориса Арбова. «Аттракционы» и «синтезаторы» не сделали этого, потому что в самом деле добры, для добра или же поняли, в чем здесь ловушка? Но, в любом случае, они в параличе теперь. В том самом искомом ступоре. Она смогла?! Смогла! Защитила, уберегла свою планету от … Она для бытия. В бытии, из бытия, для бытия. Ценить каждый миг, наполнять его чудом ли, смыслом — она сумеет, теперь сумеет, поняла вдруг. Это сознание проживаемой жизни, целостности смысла, грандиозности времени. Победила ли она «аттракционы» или же у них ничья — не суть и важно. Ничья, в данном случае, означает паралич всей этой техники и срыв Контакта, прекращение экспериментов во имя добра или чего там… Эта светлая какая-то опустошенность победительницы, она спасла, получается что, человечество. Пусть оно никогда не узнает о своем спасении, избавлении и о спасительнице — а и лучше, что так. И должно быть так. Она свободна. От того, что выше её, от того, что ниже её. Сво-бод-на. Для того, что выше, для того, что ниже, для… Всё детали, всё подробности, кроме самой свободы. Она не знала, что свобода так радостна и светла. Мир, Реальность (как назвать?) несправедливы, бездарны в деталях, кто ж знал, что окажутся правы в главном, надо просто дорасти до главного, прорасти к нему сквозь себя. Ради этой минуты стоило жить, быть, страдать. Это истина. Это…
Она разрыдалась. Высвобождающие слёзы радости.
35
— Какой тягостный, муторный день, — говорит портье, — и какая еще будет ночь. Как ты думаешь, синтезатор добра…
— Терпеть не могу этот сленг постояльцев, — скривился управляющий.
— Так как ты думаешь, что с ним сейчас?
— Он в самом деле меняется.
— Наверное, да… С ним иногда бывает, — и тут же портье попытался в своей манере: — Он у нас впечатлительный, правда? Главное, лишь бы, опять-таки языком постояльцев, «не перегорел».
— Он становится только сильнее от этих своих трансформаций, ты знаешь это не хуже меня.
— До сих пор становился, — ввернул портье. — И к тому же, что считать силой? Применительно к нему мы с тобой это всегда понимали по-разному.
— В общем, да, — согласился управляющий.
— Кстати, как бы тебе хотелось, чтобы он становился сильнее или же «перегорел»?
— Не твое дело.
— То есть это надо понимать как…
— Нет, — не дал докончить фразу управляющий. — Просто не твое дело и ничего более.
36
Утром все собрались за завтраком в ресторанчике отеля. Управляющий тоже был с ними.
— Вы довольны? — в этот вопрос управляющему Ветфельд вложил максимум яда, но, глянув на Арбова, замолчал.
Лидия встретилась взглядом с Арбовым. После своего ночного катарсиса она готова была сострадать.
— Вам осталось три дня, — зачем-то сказал управляющий.
— Я, наверное, продлю, если не возражаете. — Это не было просто бравадой или же демонстрацией мужества. Лидия действительно была мужественна сейчас. Она говорила с «аттракционом» с позиции силы, мерной силы, в себе уверенной, подсвеченной изнутри силы.
Ветфельд был поражен, как она прекрасна сейчас, как прекрасна сама минута такой свободы. Свободы от того, что несоизмеримо сильнее тебя и заведомо непостижимо. А он все эти дни занудливо выклянчивал равенства в Контакте.
Лидия примерно поняла смысл этого взгляда Ветфельда.
Арбов весь день гулял по городу. Он никогда больше не зайдет в сад.
— А вы тогда еще завидовали мне насчет свободы, — улыбнулся Ветфельд.
— Получается, каждый из нас ехал сюда за чем-то самым важным, сокровенным, пусть даже понимая, что нам не дано, не положено, — говорит Лидия, — а теперь вот радуемся, что высвободились, вывернулись из-под благодеяния, чуда, из-под всей этой казуистики милосердия сверхцивилизации.
— Свобода оказалась важнее невозможного и недостижимого? — удивился Ветфельд. — А мне всегда казалось, что свобода в недостижимом, из недостижимого… как странно.
— Просто мы переоценивали себя, — попыталась успокоить его Лидия, — себя и саму реальность.
— Что-то протестует против этого, Лидия. Пусть вы предлагаете свободу… Но это же свобода от того, что глубже тебя?
— Получилось, что так — кивнула Лидия. — Кто ж знал.
— Вы предлагаете еще и покой.
— Я не думала об этом, — удивилась Лидия, — но кажется, вы правы.
— А я и ехал сюда за покоем, как я теперь понимаю, а обрел… — Ветфельд замолчал. — Вы же, Лидия, как мне кажется, хотели стать такой, у которой может быть то самое желание, которой оно причитается. И еще вы хотели драйва. Извините, — смутился Ветфельд.
— Всё нормально, — сказала Лидия.
— Я понимаю… вы превзошли то, чего не достигли, до чего не доросли, превзошли самой своей свободой от него… Но что-то всё же не то в этом. Не то.
— Вы пытаетесь отрефлексировать, так сказать, проанатомировать свободу, Курт. А надо просто быть свободным, понимаете? Не сочтите за пафос, конечно.
— Но что ж это! Из нас троих несчастен и опустошен тот единственный, кто получил такое, на что человек вообще не вправе рассчитывать.
— Вы считаете, что Арбов сломлен?
— Он сумеет… тот опыт невозможного , что он получил здесь, не может просто так раствориться, кануть, — жестикулировал Ветфельд.
— Неужели свобода и в самом деле оказалась важнее счастья, судьбы или же мы притворяемся только?
— Мы боимся самообольщения.
— Что свобода для нас: некая школьная истина, чуть позже, какая-то может слишком уж общая жажда свободы… Для одних из нас она даже какая-то компенсация нашей бездарности, дескать, «зато свободен», для других способ быть , недоступный, как правило, но главное, что он есть. Так ведь, Курт?
— Но эта ваша свобода от глубины — на самом деле она вместо … вы это понимаете?
— Я просто вдруг стала реально смотреть на вещи. Поздновато, правда? Но всё же лучше, чем никогда. Реальная свобода для реальных, непридуманных нас.
