Алекс Гарридо - Акамие, или Любимая игрушка судьбы
Дэнеш не мог последовать за ним с той же скоростью и шумом.
Потому спешил теперь лазутчик, что задержка была велика, а минуты, когда еще можно было вмешаться в ход событий, уже все пересчитаны. И, перекинув тело через садовую стену, торопился к белым башенкам игрушечного дворца, к забранному решеткой окну, за которым белым сполохом нет-нет да и мелькнет серебряный, жемчужный Акамие. Бежал лазутчик, только плащ мелькал тенью среди мелькавших теней раскачиваемых ветром веток.
Спешил ашананшеди, но успевал все заметить вокруг. И заметил белое среди белого и зеленого, на засыпанной опавшим цветом траве - белый наряд Акамие. Остановился и неотличимой от прочих теней тенью скользнул к водомету, от которого, звеня в серебряном желобе, бежал ручей.
Акамие лежал на траве, уронив голову на край желоба. Рука, опущенная в поток, уже не смогла зачерпнуть воды. Струи бежали между пальцев, захлебываясь звоном.
Дэнеш опустился на колени. В открытых глазах Акамие стыла тоскливая жалоба. Губы были белы и сухи, как бумага. Со свистящим хрипом он пытался вдохнуть, и губы синели на глазах.
Дэнеш рванул из-за пазухи нефритовую шкатулочку. Крышка раскрылась словно сама собой. Зачерпнув из ручья, Дэнеш прямо в руку высыпал порошок из шкатулки. Вода вскипела, обожгла, казалось, прожгла до кости и самую кость сожгла.
И это пламя, стараясь не расплескать, Дэнеш влил между сухих губ Акамие. Тот захлебнулся, дернулся и вдруг обмяк. Дэнеш смотрел, как расправляется измученное лицо, как смыкаются мокрые ресницы. Он не привык отворачиваться, как бы горько и горестно ни было то, что представало его взгляду. Не отвернулся он и теперь. И увидел, как мягко, легко поднялась и опустилась грудь, как порозовели губы. И Дэнеш понял, что видит перед собой самого безмятежного из спящих и самого благополучного из отравленных.
Поднеся сожженную руку к лицу, Дэнеш некоторое время смотрел на гладкую, младенчески нежную кожу, не узнавая своей ладони. Он даже приблизил к ней вторую. Та была, как должно, загрубевшей от длительного знакомства с оружием и поводьями, арканом и ветвями высоких кедров, веслами и почти незаметными трещинами и выступами на скалах. А левая - новехонькая, словно только родилась на свет.
А потом Дэнеш поднял заветную шкатулочку и убедился, что она пуста.
И вот тогда Дэнеш рассмеялся тихо и умиротворенно. И смеялся, пока не понял, что рядом смеется еще кто-то.
Дэнеш подскочил как ужаленный.
Эрдани хохотал, согнувшись в три погибели, а сквозь прижатые к глазам пальцы текли обильные слезы.
- Что ты смеешься? - воскликнул Дэнеш.
Эрдани дрожащей рукой указал на шкатулку.
И зашелся в новом приступе хохота, прижав руки к ключицам и мотая головой.
А вышло так, что некто, слуга, видевший, как царевич Акамие пошатнулся не раз и не два по дороге в сад, поспешил доложить об этом лекарю. Но не сразу нашел его.
Эрдани же, выслушав его, тотчас вспомнил вопросы царя о действии яда и кинулся в сад, не желая помнить, что нет спасения принявшему его.
То, что он увидел у водомета, было блестящим завершением блестящей партии, разыгранной Судьбой. Шкатулка, оставленная им дома, валялась пустая в траве, Эртхабадр ан-Кири умирал в уверенности, что Акамие волей-неволей немедленно последует за ним, Акамие безмятежно спал под журчание струй и шелест ветвей, а лазутчик дома Лакхаараа, доверенный нового царя, тихо смеялся, таращась на свои руки. На руки, в которых порошок из нефритовой шкатулки оказался лекарством и спасением.
Эрдани мог бы многое сказать. Но не сказал. Кто он такой, чтобы советовать или подсказывать ашананшеди? Смиренный слуга Судьбы, не способный предугадать ее волю и едва не погубивший великолепный замысел своей настойчивостью.
Говорят, ашананшеди не верят в Судьбу, потому что ни один из них не бывал в долине Аиберджит. А если и бывал, то не сказал никому. Может быть, потому, что не вернулся оттуда.
А если и вернулся, и не сказал, значит, вернулся не лазутчик, а такой же смиренный слуга Судьбы, как и сам Эрдани, который не для того принят на службу, чтобы раздавать советы тем, кто не готов их выслушать.
Глава 24
Спеленутый мраком, хлынувшим между ним и его болью и отвердевшим вокруг него, стискивавшим подобно намоченной и высыхающей коже, он чувствовал, что в этом коконе погружается глубоко-глубоко, и тяжесть сверху все возрастает. Так - под землей, решил Эртхиа, и задремал покорно, зная, что это смерть, а он-то что может сделать? Но смерти мало было унести его, она не могла унести его живым, а умертвить можно только того, кто уже не спорит со смертью.
Каких спорщиков не переспорит смерть! Приняв обличье тесного тугого мрака, смерть приступила к Эртхиа.
Ему снилась душная, затхлая, пыльная пустота.
И некий голос с унылой настойчивостью пытал и пытал:
- Ты умрешь.
- Все умирают, - соглашался Эртхиа.
- Ты умрешь.
- Я всегда это знал. Пусть. Ведь не сегодня.
- А если сегодня?
- Ну - не сейчас.
- Сейчас.
- Что ж, я жил.
- Песчинка в урагане. Твои краткие дни не значат ничего. Тебя как и не было.
- Я пытался.
- У тебя ничего не вышло.
- А хоть бы и так! - взорвался Эртхиа. - Не твое дело.
Тут вспыхнуло солнце - ярче, чем над землей, потому что глаза Эртхиа забыли свет и не ждали его. И вся кровь в его теле стала нестерпимо жаркой, звонкой, как струя в узком горле кувшина.
И мрак лопнул и съежился. Этхиа увидел блестящую, как клинок, дорогу и кинулся по ней.
Ему снилось, что он рассмеялся дерзко и торжествующе.
Старик услышал его прерывистый стон, всхлипы. Решил, что предсмертная икота, но наклонился, прислушался - и рассмеялся вместе с ним.
- Вот и возвращаешься, царь. Но не спеши. Труды твои велики. Отдыхай, спи еще.
Старик сузил глаза, глядя и не глядя на Эртхиа, - и дыхание раненого выровнялось, стало глубоким, привольным. А раны на груди затягивались с уверенной ленцой, пока дни, ветры и облака стремительным круговоротом обернулись и пронеслись вокруг пыльного коврика старика.
Пошевелившись, Эртхиа чихнул.
- Что не выколотишь коврик? - шепнул он, ничему не удивляясь.
- Это пыль Судьбы, - строго ответствовал старик, шевельнув вытершимися, ветхими бровями - и расхохотался, затрясся, колотя себя кулаками по тощим бедрам.
Благоговейный восторг, разлившийся было по лицу Эртхиа, сменился детской обидой.
Но мгновение спустя смеялся и он - просто оттого, что прокаленная подземным солнцем кровь играла в нем, подобно молодому вину.
- И так бывает со всеми, кто смеялся в лицо смерти, - шепнул ему старик, - так ты и узнаешь их, даже если они сами себя не знают.
