Брайан Олдисс - Малайсийский гобелен
Я остановился и наугад открыл обитый железными полосами сундучок. В нем лежали книги, обернутые в тонкий пергамент. Мое внимание привлекла одна в расшитом футляре, украшенном рубинами и топазами. Названия у книги не было. Я раскрыл ее и отошел в более светлое место. Это был сборник поэзии. Стихи были написаны от руки, видимо, самим автором. Стихи оказались невероятно скучными одами Стабильности или призывами к Музе. Я перелистал несколько страниц, и мой взгляд упал на более короткое стихотворение из четырех терцин, первые две из которых были нацарапаны на подоконнике в моей комнате. В названии стихотворения упоминался зверь из родового герба на арке главных ворот замка: «Каменный привратник-пес говорит». Я прочел заключительные терцины:
Но если для
Небес закон — свобода,
То люди все рабы.
И царство боли Fix собственных сердцев и душ природа.
Пусть даже разум высшей жаждет доли,
Заглушит сей порыв проклятье рода
и в склепы совлечет
Свободной Воли.
Увы, Муза явно была глуха к призывам неведомого автора. Но выражение в стихах мысли, пожалуй, верны. Я в общем согласился с заключенной в терцинах моралью. Ибо все, что рифмуется, истинно. Я задумчиво вырвал эту страницу из книги и запихнул в карман камзола, после чего зашвырнул томик назад в сундучок.
За галереей находилась круглая комната стражи, из которой спиральная лестница вела на крепостную стену. Когда-то караульная была отдельным строением, но век за веком замок разрастался, появлялись новые корпуса, дворы и пассажи, и караулка стала просто комнатой, сохранившей, однако, дух некой обособленности. Под ее потолком метались два заблудившихся вертка.
Из караулки я прошел в старые конюшни, превращенные ныне в резиденцию семейного художника Мантеганов. Студия Николаев Фатембера находилась в помещении бывшего сеновала. Детишки же его возились этажом ниже на булыжном полу бывшего хранилища упряжи.
Я задрал голову и позвал Николаев. Спустя секунду в дверном проеме показалась голова Фатембера. Он помахал мне рукой и начал спускаться по приставной лестнице, одновременно заводя разговор.
— Так-так, мастер Периан, почти год прошел — долгий срок — с тех пор, как мы видели вас в Мантегане. Видит Бог, это негостеприимное место одинокое, мрачное, холодное, обнищавшее, и оно кишмя кишит голодными крысами! Что вас привело сюда? Не поиски же развлечений, будь я проклят!
Я объяснил, что болел и что завтра уезжаю. Природная скромность помешала мне упомянуть о кинжалозубе.
Фатембер возложил тяжелую ладонь на мое плечо, другой же чесал себе под мышкой. То был крупный мужчина, кучерявая борода свисала с его тяжелого лица, как вековая древесная губка со ствола поваленного дерева.
— Ну да, Мантеган подходящее место для болезни, это точно. Однако чумы ты здесь не подцепишь. Чума любит жертвы упитанные, в соку, а такового в Мантегане отродясь не водилось. Тут даже тараканы не выживают — слишком много сквозняков. Вот малярия — да, для малярии здесь раздолье. Но, конечно, лучше малярия, чем чума.
Он повторял слова со вкусом, как будто кость обсасывал, временами мрачно поглядывая на кучу своих ребятишек. Дети окружили старую, костлявую гончую и стегали ее плеткой. То были не самые упитанные дети в мире их — ребра просвечивались в прорехах грязных рубашонок.
Хотя Фатембер был человеком дюжим, как и подобает художнику, который много времени проводит, анатомируя людей, лошадей и древнезаветных зверей, каждый прошедший год ложился бременем на его широкие плечи, понемногу пригибал его к земле и добавлял седины в буйную шевелюру и горечи в выражение лица. Но взгляд его беспокойных черных глаз сохранял Дикую, магическую силу, а густые брови оставались черными. Я уважал его больше всех своих знакомых. Может, его жизнь была поражением, но это было поражение, достойное восхищения. Я был горд знакомством с ним.
— Как продвигаются ваши фрески, Николае?
— Как раз сегодня все закончил. Шучу. Все в том же состоянии, в каком находились в прошлый праздник Рогокры-ла, когда вы выступали с труппой в большом зале. Господь не позволяет мне запечатлевать счастье принцев, когда моя семья голодает — мои проклятые принципы противоречат порывам моей кисти. Так что, ничего не меняется. Я больше не могу работать даром, и — хотя не хотел бы жаловаться вам на вашего зятя — милорду Волпато лучше бы заняться приведением в-порядок своих земель, а не пытаться возвеличить себя с моей помощью. Все всегда возвращается к земле. Используй ее как следует, и твоя жизнь наполнится. Забросишь землю — и твоя жизнь пройдет впустую. Конечно, эти истины легче всего постичь нам, голодранцам, у которых даже цветочного горшка собственной земли никогда не было. Дай человеку дюжину ферм, и, возможно, ему трудней будет докопаться до истины. Я же сейчас настолько на мели, что пришлось уволить парня, который мне небо раскрашивал.
Говоря все это, Фатембер провел меня через боковую дверь в темный двор. Он был одним из величайших художников эпохи, а вот провел здесь почти зря десяток лет и, кажется, влип окончательно, без надежды отсюда вырваться, и жил, работая или не работая над фресками Мантегана, постоянно экспериментируя с дюжиной других искусств и ремесел. Его беспокойный гений был необуздан, агрессивен и сам себе создавал трудности.
— Если у меня все выгорит с женитьбой, Николае, я позабочусь о деньгах.
— Это твое «если» — одно из самых разрушительных орудий Времени. Ты говоришь как Волпато. Не стоит… И не надо удачно жениться. Не стоит мужчине становиться объектом насмешек и зависти. Я, по крайней мере, от этого свободен.
Мы прошли в банкетный зал со сводчатыми потолками. Окно с частой свинцовой рамой и резной фрамугой открывало вид на оживленное движение по реке Туа. Построение перспективы и световое решение незавершенных фресок Фатембера были рассчитаны на то, что фрески будут созерцать от этого окна.
Темой этих знаменитых фресок была Деятельность Человека, разрываемого между Искусами Зла и Доблестью Добра. Только одна или две пасторальные сцены были завершены, да сцена древнезаветной охоты. Далее за помостами и лесами на голых стенах проступали лишь отдельные фигуры или детали фона. На козлах лежали листы бумаги, покрытые по большей части смелыми карикатурами Фатембера. Наброски были совершенны, но не завершены.
Что же касается самого великого человека, то он, возложив тяжкую десницу на мое слабое плечо, стоял как столб и осматривал комнату с таким видом, как будто никогда раньше здесь не бывал. Затем он тяжело протопал к окну, взобрался на помост перед ним и стоял там, сверкая черными глазами. Я ждал, что будет, и в тишине огромной комнаты слышно было, как со стола спрыгнула мышка и побежала в угол.
