Илья Варшавский - Контактов не будет (Фантастические повести и рассказы)
- Ерунда! - сказал Дебрэ. - Ваш вариант противоречит основам криминалистики. Никогда в состояние гипноза человек не может совершить преступление, если это противоречит его моральным устоям. Об этом написано множество статей.
- Верно! - подтвердила Стрелкина. - Однако есть одно исключение.
- Какое?
- Когда этот человек - полицейский комиссар, приверженец психологического метода раскрытия преступления. Ведь ему так часто приходится мысленно ставить себя на место преступника. Ox! - Она взглянула на часы. - Кажется, я опаздываю на самолет! Всего хорошего, комиссар, большое спасибо за все!
- Не за что, - ответил Дебрэ. Он подождал, пока за ней закроется дверь, пододвинул к себе телефон и набрал номер.
- Алло!
- Метр Севаль?
- Да, это я.
- Говорит комиссар Дебрэ. Не можете ли вы мне сказать, кто теперь возможный наследник состояния Костагенов?
- Думаю, что могу. Видимо, одна из дальних родственниц, мадам Малинда.
Других наследников как будто нет.
Дебрэ положил трубку и задумался.
Эпилог Спустя две недели мадам Дебрэ жаловалась соседке:
- Никак не пойму, что творится с мужем. С тех пор как он вышел на пенсию, слова от него не добьешься. Сидит целый день и о чем-то думает, курит одну трубку за другой, стал говорить во сне. Сегодня под утро как закричит: "Так какого черта он пил с Пьером?!" Я разбудила, спрашиваю, что ему снилось, не отвечает, Хорошо хоть, что живот теперь не болит.
Соседка сочувственно кивнула.
- Это с ними бывает. Мой тоже, когда ушел на пенсию, места себе не находил, а теперь ничего, привык.
- Может, и привыкнет, - сокрушенно сказала мадам Дебрэ. - Мы ведь хотели купить домик на берегу Луары. Я сейчас и заикаться об этом боюсь.
Переутомился он там у себя в полиции, ведь служба не из легких. Вы не поверите, недавно два раза возвращался с работы в таком виде, что даже носки перепачканы углем, хуже трубочиста, честное слово!
ТРЕВОЖНЫХ СИМПТОМОВ НЕТ
Сюжет для романа Я был по-настоящему счастлив. Тот, кто пережил длительную и тяжелую болезнь и наконец почувствовал себя вновь здоровым, наверное, поймет мое состояние. Меня радовало все: и то, что мне не дали инвалидности, а предоставили на работе длительный отпуск для окончания диссертации, которую я начал писать задолго до болезни, и то, что впереди отдых в санатории, избавляющий от необходимости думать сейчас над этой диссертацией, и комфорт двухместного купе, и то, что моим попутчиком оказался симпатичный паренек, а не какая-нибудь капризная бабенка. Кроме того, меня провожала женщина, которую я горячо и искренне любил. Мне льстило, что она, такая красивая, не обращая внимания на восхищенные взгляды пассажиров, держит меня за руку, как девочка, боящаяся потерять в толпе отца.
- А вы далеко едете? - обратилась она к моему попутчику.
- До Кисловодска.
- Вот как? Значит, вместе до самого конца. - Она пустила в ход свою улыбку, перед которой не мог устоять ни один мужчина. - Тогда у меня к вам просьба: присмотрите за моим... мужем. - Она впервые за все время, что мы были с ней близки, употребила это слово, и меня поразило, как просто и естественно у нее оно прозвучало. - Он еще не вполне оправился от болезни, - добавила она.
- Не беспокойтесь! - Он тоже улыбнулся. - Я ведь почти врач.
- Что значит "почти"?
- Значит, не Гиппократ и не Авиценна.
- Студент?
- Пожалуй... Вечный студент с дипломом врача.
Он вышел в коридор и деликатно прикрыл за собой дверь, чтобы не мешать нам.
- Вероятно, какой-нибудь аспирант, - шепнула она.
Я люблю уезжать днем. Люблю постепенно входить в ритм движения, присматриваться к попутчикам, раскладывать не торопясь вещи, обживать купе.
Все было так, как я люблю, к тому же, повторяю, я был вполне счастлив, но почему-то мною владело какое-то странное беспокойство, возбуждение. Я сам это чувствовал, но ничего не мог с собой поделать. Я то вскакивал и выходил в коридор, то, возвращаясь в купе, начинал без толку перебирать вещи в чемодане, то брался читать, но через минуту отбрасывал журнал, чтобы опять выйти в коридор.
Не знаю почему, но в дороге многие люди готовы открыть свои сокровенные тайны первому встречному. Может быть, это атавистическое чувство, сохранившееся еще с тех времен, когда любое путешествие таило опасности и каждый попутчик был другом и соратником, а может, просто дело в том, что у всякого человека существует потребность излить перед кем-то душу, и случайный знакомый, с которым ты наверняка никогда не встретишься, больше всего для этого подходит.
Между тем пришло время обедать, и мой сосед по купе предложил идти в вагон-ресторан.
Вот тут-то, за обедом, я начал без удержу болтать. Уже мы давно пообедали, официант демонстративно сменил скатерть на столике, а я все говорил и говорил.
Мой компаньон оказался идеальным слушателем. Вся его по-мальчишески угловатая фигура, зеленоватые глаза с выгоревшими ресницами, и даже руки, удивительно выразительные руки с тонкими длинными пальцами, казались олицетворением напряженного внимания. Он не задавал никаких вопросов, просто сидел н слушал.
В общем, я рассказал ему все, что было результатом долгих раздумий в бессонные ночи. О том, что в тридцать пять лет я почувствовал отвращение к своей профессии и понял, что мое истинное призвание - быть писателем, рассказал о пробах пера и о постигших неудачах, о новых замыслах и о том, что этот отдых в санатории должен многое решить. Либо я напишу задуманную повесть, либо навсегда оставлю всякие попытки. Я даже рассказал ему сюжет повести. Непонятно, отчего меня вдруг так прорвало. Ведь все это было моей тайной, которую я не поверял даже любимой женщине. Слишком много сомнений меня одолевало, чтобы посвящать ее в свои планы.
Впрочем, все это не так. Сомнение было всего одно: я не знал, есть ли у меня талант, и стыдился быть в ее глазах неудачником. Разочарование, если оно меня постигнет, я должен был пережить один. Кстати, это все я ему тоже высказал.
Наконец я выговорился, и мы вернулись в купе. Тут у меня наступила реакция. Стало стыдно своей болтливости, обидно, что совершенно постороннему человекоу доверил мысли, совсем не оформившиеся, и предстал перед ним в роли фанфарона и глупца.
Он заметил мое состояние и спросил:
- Вы жалеете, что обо всем этом рассказали?
- Конечно! - горько ответил я. - Разболтался, как мальчишка! Не помню, кто сказал, что писателем может быть каждый, если ему не мешает недостаток слов или, наоборот, их обилие. Боюсь, что многословие - мой основной порок.
Сюжеты у меня ерундовые, на короткий рассказ, а стоит сесть писать, как я настолько опутываюсь в несущественных деталях, что все превращается в тягучую жвачку из слов. Вот и сейчас...
