Герберт Циргибель - Время падающих звезд
Мне пришло на ум стихотворение, которое я однажды прочел: «Из страны, где воздух сладше винных слез, бежишь ты — слишком прекрасна клетка. — Земля, на которой замерз ты в мороз, ее ты любишь вечно и крепко…»
В эту минуту мне стало с неопровержимо точностью: убежать от настоящего значит умереть. Это было так же фатально как остаться позади него.
Не так ли давно я ломал голову над плакатом? «Мир будущего» — его можно было представить, возможно, не таким, с которым я столкнулся во время своих приключений, оно выглядело бы так, каким мы его устраивали. Я глубоко вдохнул свежий зимний воздух и знал, что я сделал свой выбор. С моих плеч словно камень свалился; у меня было такое ощущение, что я родился заново.
Пересекай Вселенную, Ме и однажды возвращайся. Мои потомки поспешат тебе навстречу и встретят достойно. Возможно, ты вспомнишь потом еще о человеке, которого к этому времени больше не будет среди живых…
Мое решение подняло мое настроение. Я бы с большой охотой сейчас начал бы громко петь и пожелал бы всем людям доброго дня. Неукротимое желание сделать что-либо из ряда вон выходящее, вдруг овладело мной. В кармане моего пальто хрустели банкноты. Зачем мне столько денег? На пару желаний старика хватило бы крупицы. Кроме того — успокаивающее ощущение — в сто раз больше лежало в стенном шкафу в Маник Майя.
В какое-то мгновение мне пришла в голову мысль пойти домой. Наверное, у Йоханны рабочий день уже закончился.
Но что я бы ей сказал? В доме меня ждала Ауль. Я сначала должен был выяснить отношения, справиться со всем этим, с тем, что было и с тем, что в полночь глава моей жизни заканчивалась навсегда. Завтра все будет по-другому, еще двадцать четыре часа… В порыве моей радости заново обретенной жизни во мне проснулось легкомыслие. Впервые я мог выполнить сумасшедшее и, пожалуй, даже ребяческое желание, которое я давно лелеял. Я мог теперь сыграть запоздалого Деда Мороза, который в виде исключения даже спустился с небес. Деньги, которые не были заработаны кровью и потом, можно было легко транжирить.
Я зашел в кондитерскую, купил плитку шоколада, несколько коробок самых дорогих конфет, заплатил и ушел, не дожидаясь сдачи. Продавщица бежала за мной до самой улицы, чтобы прояснить мое недоразумение. Она не могла понять того, что я не хотел забирать «мелочь». Возможно, она приняла меня за выжившего из ума. Сладости я дарил школярам. Несколько раз мне посчастливилось подсунуть пачки банкнот в авоськи пожилым дамам, которые пришли за покупками. На углу мужчина продавал лотерейный билеты. Я взял всю коробку, щедро расплатился и выбросил билеты в ближайшую корзину для бумаг.
Оказалось, что утомительно избавиться от такого количества денег. Наконец, я упростил метод, ходил по подъездам и без разбору распихивал банкноты по почтовым ящикам. Когда стемнело, я в прямом смысле этого слова «раздал народу» состояние до последнего пенни. Не часто я был так счастлив и доволен, как после этой напряженной деятельности, которой у старшего врача Хаусшильда, наверняка, нашлась бы латинская формулировка parat.
На рынке я купил двух петухов, клетку для них, коробку цветочных и овощных семян и букет альпийских фиалок для Ауль. От пары птичек я вынужден был отказаться. Денег как раз хватало на полкило кислых конфет, которые Ауль хотела прихватить для своего отца, и на обратную дорогу в Маник Майя.
XXVI
Ауль с нетерпением ждала меня. Она оценила мои покупки, высказала удовлетворение по поводу петухов в слишком узкой клетке, на которых нельзя было посмотреть без жалости. Ауль хотела усыпить их на борту и продезинфицировать.
Я озабоченно обдумывал, каким образом я мог щадяще преподнести ей свое мое решение. Я дал ей конфеты для отца и альпийские фиалки и был удивлен тем, как сильно она обрадовалась моему вниманию.
— Как хорошо, что ты подумал обо мне, — тронуто сказал она. — Таких цветов я никогда еще не видела.
Она открыла стенной шкаф, нашла там вазу. На верхней полке, небрежно положенные, между уложенными банкнотами мерцали камни. Цена старого крестьянского дома в одно мгновение взлетела до небес, словно шикарная вилла. Рядом Фритцхен изучал петухов. Когда я спросил его, знает ли он теперь, в чем разница, он ответил отрицательно. Ему эти научные знания не были запрограммированы.
Ауль хотела знать, почему я не принес еще и пару птичек. Я рассказал ей о моем сумасшествии, которое стоило мне всех денег, еще раз насладился сомнабуличным состоянием моего расточительства.
К моему удивлению, знаки моего великодушия не вызывали у нее одобрения. Хотя, она не упрекнула меня, но ее лицо стало вдруг необычайно задумчивым.
— Почему ты смотришь на меня так укоризненно? — обеспокоено спросил я. — Я должен был принести деньги обратно, или ты злишься, потому что я не принес птичек?
Она задумчиво засмеялась. «Нет, ты достаточно много принес, и деньги нам действительно не нужны. Я только не понимаю, почему ты их раздарил».
— Я и сам толком не знаю. Мне это просто нравилось, возможно, взрыв чувств…
Она молчала. У меня было такое впечатление, что она не одобряет мое настроение, склонное к пожертвованиям. Спустя мгновение она обняла и поцеловала меня, потянула меня к софе. Я подумал: Сейчас уже восемь часов, самое позднее, через четыре часа приземлится транспорт, ты должен сказать ей сейчас…
— Зима вовсе не так прекрасна, как ты мне ее описывал, — сказала она. — Фритцхен находился сегодня снаружи несколько часов, должен был определить местоположение транспорта, при этом его центральный процессор замерз.
— Ну да, Фритцхен… Если бы ты осталась здесь подольше, я бы показал тебе, как прекрасна зима. Но ты отгораживаешься от всего… Смотри, Звездочка, если бы ты осталась еще хотя бы на две, три недели… Я бы показал тебе музей Пергамон. Там ты можешь снова найти эпоху твоего отца — Мумии и всякое такое…»
Целую вечность она молча смотрела на меня. В моей просьбе, в сущности, содержалось все, что я хотел и должен был сказать ей. Это было для Ауль, пожалуй, слишком неожиданно, потому что она только лишь ответила грустным голосом: «Мумии — ты знаешь, что я не могу остаться здесь».
Совсем рядом раздавалось тиканье часов с кукушкой, время от времени петухи издавали несколько звуков. Наша беседа словно прервалась. Меня сразу бросило в жар. Догадывалась ли Ауль, о чем я думал? Я взял ее руку. «Звездочка, я много часов думал обо всем… Мне ужасно печально и я не знаю, как я сказать тебе это…»
Почти весело она ответила: «Ты это уже сказал, Ганс. Я понимаю тебя; это, пожалуй, жестоко и неприемлемо хотеть вырвать тебя из твоего круга».
