Каору Такамура - Она (Новая японская проза)
— Ладно уж, посиди на моем диване, я приготовлю.
— Ага, понял — на твоем диване… — пошатываясь, он двинулся в гостиную и плюхнулся на мою постель.
Темно. Крохотная лампочка освещает только небольшое пространство. Я открыла холодильник. Нарезала овощи. Кухня, самое любимое место! Вдруг я вспомнила: сон, лапша — вот так совпадение! Не оборачиваясь, я лукаво заметила:
— Кажется, ты уже хотел лапши.
Молчание. Думая, что Юити уснул, я заглянула в гостиную, но он не спал, а глядел на меня широко раскрытыми глазами.
— Что это с тобой? — выговорила я через силу.
— На старой твоей кухне пол — такой желто-зеленый, да? — пробормотал он, — Я серьезно спрашиваю.
— Спасибо, что так здорово его выскоблил.
Женщины в таких ситуациях всегда быстрее соображают.
— Я проснулся, — сказал он, сердясь на себя за недогадливость, и добавил с улыбкой: — Хорошо бы ты чай приготовила, только не в кружке.
— Сам приготовь!
— Так, значит… Ладно, тогда лучше сок. Будешь?
— Угу.
Юити достал из холодильника грейпфруты и принялся готовить сок на двоих. Под немилосердный вой соковыжималки на полночной кухне я опустила лапшу в кипящую воду.
Конечно, что-то во всем этом было странное, но и вполне привычное, обыденное. Чудесное и естественное разом.
Как бы то ни было, мои ощущения невозможно облечь в слова, и я затаю их в глубине сердца. Впереди еще так много времени. Сегодняшний вечер — один в бесконечной череде таких же вечеров, ночей, утр — вполне может оказаться сном.
— Трудно быть женщиной, — неожиданно заявила Эрико однажды вечером.
Я глянула на нее поверх журнала, который просматривала, и переспросила:
— Разве?
Красавица Эрико, перед тем как отправиться в свой бар, поливала растения на окне.
— Знаешь, у тебя все впереди, и мне хочется кое-что тебе сказать. Пока растила Юити, поняла, как много в жизни разных горестей и тягот. Если женщина хочет твердо стоять на ногах, она должна кого-нибудь вырастить. Ребенка, растение, на худой конец. Только это дает ей ощущение собственных возможностей. В этом — начало всего.
Она излагала свою жизненную философию, словно напевала любимую мелодию.
— Да, со многим в жизни трудно справиться, — сказала я, тронутая ее откровенностью.
— Но тот, кто не впадал в отчаяние, кто через трудности не познал в себе самом нечто такое, от чего ни при каких обстоятельствах нельзя отступиться, тот не ведает подлинного счастья. Вот я счастлива!
Дрогнули волосы, рассыпавшиеся по ее плечам.
— День за днем тебя гложет мысль: напастей в этом мире — что воды в океане, а путь наверх неимоверно крут и опасен; даже любовь не всегда выручит.
В зыбком свете закатного солнца ее тонкие изящные руки продолжали поливать цветы на окне, и прозрачные струи воды расцветали крохотными радугами.
— Думаю, я понимаю вас.
— Ты честная девочка, Микагэ, и мне это по душе. Уверена, что бабушка, которая тебя воспитала, тоже была замечательным человеком.
— Бабушкой я горжусь! — улыбнулась я.
— Тебе повезло, — она смеялась, стоя за моей спиной.
«Когда-нибудь отсюда придется съехать», — подумала я, снова принявшись за журнал. Думать об этом было так тяжко, что на душе тошно делалось, но иного выхода нет.
Когда-нибудь, живя порознь, будем ли мы по-доброму вспоминать этот дом? А может, мне доведется стоять на этой самой кухне? Но пока я здесь, и здесь женщина, сильная духом, и ее сын с мягкой улыбкой, Вот все, что имеет смысл.
Еще много чего случится, покуда я повзрослею, не раз придется мне тонуть, погружаться почти до дна, и выплывать, и терзаться. Но меня не победить и не сломить.
Мне опять снится кухня.
Их будет много в моей жизни — реальных и воображаемых кухонь. Повсюду — дома или в путешествиях — их будет много; окажусь ли я где-нибудь с компанией, одна или вдвоем — они обязательно будут со мной, мои кухни. Я знаю.
Kitchen by Banana Yoshimoto
Copyright © 1998 by Banana Yoshimoto
© E. Дьяконова, перевод на русский язык, 2001
Ёрико Сёно
Поминальное двухсотлетие
Когда в нашем отчем доме отмечается двухсотлетие со дня смерти одного из предков, на поминальную службу являются ожившие друзья и родственники усопшего. Возможно, у других подобная церемония протекает как-то иначе, но мне с детских лет казалось, что у всех происходит нечто похожее. На поминальной службе граница между живыми и мертвыми стирается, прошедшие годы словно бы смешиваются и сбиваются в единый ком. Разумеется, такое возможно исключительно в двухсотую годовщину со дня смерти; как бы пышно ни отмечали, скажем, девяностолетие, ничего подобного никогда не случается. Потому-то с раннего детства я твердо верила в воскрешение мертвых именно в двухвековой юбилей, Хотя, понятное дело, такие даты отмечаются нечасто, моя детская вера все крепла, покуда не превратилась в полную и совершенную убежденность,
Так, в один прекрасный день, когда я училась во втором классе средней школы, от старинных наших соседей пришло уведомление о поминальной церемонии в связи с двухсотлетием со дня смерти их предка. Вернее, поначалу мы узнали о грядущем событии, так сказать, окольным путем. Дело в том, что в наших краях издавна было заведено, чтобы буддийский священнослужитель, приглашенный совершать поминальный обряд, переоблачался в парадное платье у соседей; у них-то (го есть у нас) и полагалось из вежливости — даром, что близко — письменно испросить разрешения.
— Вот бы поглядеть на людей эпохи Мэйдзи, когда они воскреснут! — сказала я как бы между прочим, на что моя мать, почему-то перейдя на шепот, ответила:
— У соседей ничего такого не произойдет! — из чего я мигом заключила, что тем самым мне дали понять: предмет обсуждению не подлежит; впрочем, в глубине души я и сама это чувствовала. Не то чтобы родители хотели скрыть нечто постыдное, нет. Вряд ли опасались они и чьей-то зависти. Просто избегали неприятных объяснений.
С той поры, как я осознала важность поминок по почившему двести лет назад предку, в душе моей поселилась мысль об особой избранности нашей семьи; у других все было совсем иначе. Более того: похоже, наш дом и род само существование свое длили исключительно ради отправления юбилейных поминальных служб; впрочем, «дом», «род», «существование» — избитые слова, мало что в данном случае значащие, но суть, кажется, была мною уловлена верно.
Такое семейное предназначение вызывало во мне резкий протест. Лет десять тому назад я покинула родные края и переселилась в Токио; уже два года, как родственные контакты совершенно прекратились; хотелось бы вовсе истребить в сердце самое память о доме. Но не тут-то было.
