Андрей Лазарчук - Гиперборейская чума
– Подождите… ох, извините, не знаю вашего имени…
– Итиро Онович.
– Итиро Онович, вы говорите, что это все было подстроено?
– Я в этом не сомневаюсь ни одной секунды. Ваш муж был настоящий буси и умер в бою. Я не знаю, утешает ли это вас, но наверняка утешало его.
– Ах, да господи… Зачем же они подстраивали все это? Чтобы мне причинить боль?
– Да, и это тоже. Но больше всего они хотели нанести удар своим врагам – армагеддонянам. Обесчестить их предводительницу. И я боюсь, что им это удастся сделать. Но хотя бы вы – не верьте им. Верьте ему. Басе сказал:
Всю боль, всю печаль
Твоего бедного сердца
Гибкой иве отдай.
Это значит…
– Я понимаю. Конечно. Я понимаю. Спасибо вам…
ГЛАВА 23
– И вновь я посетил…
Тот же дворик в Острове, только другой дом – наискосок, мимо скамеечек и фонтана. И ни одной бабульки, только однажды краем глаза Крис заметил шевельнувшуюся в окне занавеску.
Девочка Даша шла, нагнув голову, будто что-то высматривала под ногами.
Дверь – на первом этаже, обитая дерматином добротно, но уже давно по сгибам осыпается… и ручка замка висит косо, разболталась…
Даша открыла дверь, вошла. Крис и Альберт шагнули следом. Сильный запах табака и лекарств.
– Дедушка!
Молчание.
– Ты где?
Ничего в ответ.
Альберт достал пистолет, быстро передернул затвор. Шагнул из кургузой прихожей в комнату. Остановился.
Крис жестом отстранил девочку, вошел следом.
Полки с книгами – во всю стену. Заваленный бумагами стол, древняя пишущая машинка с еще заправленной страницей. Диван, две подушки. Комод, зеркало на комоде. Вешалка и куча одежды под нею. Два десятка фотографий на стене…
– Руки за голову. Не шевелиться. Брось пистолет.
– Он на взводе.
– Выбрось обойму и разряди. Одной рукой.
– Дедушка, это…
– Дарья, в сторону. А вы – повернитесь медленно. Кто такие есть?
Куча одежды оказалась стариком в инвалидном кресле. В руках он держал короткий двуствольный обрез.
– Вы – Максим Адрианович Ткач, он же Вебер. Так? – спросил Альберт. – Тогда фамилия Вулич вам должна что-то говорить…
– Вулич? А ну-ка ты, с пистолетом, встань в профиль. Дети, что ли?
– Да. Дети.
– Бог ты мой! Как улетает время… Дарья, кинь чего-нибудь на стол – что найдешь… Катеньку помянуть надо…
Старик сказал это так надтреснуто и стеклянно, что показалось: сейчас он рассыплется мелкими мутными кубиками, как перекаленное стекло. Но нет, он лишь положил свой обрез на колени, обхватил руками ободья колес – кисти у него были несоразмерно большие, пятнистые, узловатые – и выкатил кресло на середину комнаты.
– За диваном, внизу – выключатель, – сказал он Крису. – Щелкните им.
– Там еще какая-то лампочка горит, – сообщил Крис, перегнувшись. – Так надо?
– Ее и надо выключить. Ну, что вы там возитесь?
– Уже все. А что это такое?
– Вам не говорили, что бывает с теми, кто слишком много знает? Посмотрите на меня…
Пришла девочка, поставила на стол открытую бутылку, четыре рюмки, блюдце с кусочками черного хлеба. Налила всем, даже себе – на донышко.
– Прощай, Катюха, – сказал дед. – Ну да ничего, скоро увидимся… А что до убийц твоих – так на то Мишка окаянный есть, они у него на этом свете не задержатся. Засветила ты их, Катька, умница, золото мое, и пометила… теперь им не уйти. Спи, спи спокойно.
– В общем, мое мнение такое, – подытожил Терешков-старый. – Делать вам тут сейчас, в сущности, нечего. Конечно, можно сказать так: почему бы не погулять по минному полю, раз погоды позволяют? Васильки потоптать? Но лучше не рисковать зря. Поэтому – медленно, на цыпочках, ничего не трогая, никого не задевая…
– Обидно, – сказал Терешков-молодой, рассматривая потолок землянки. Он лежал на брезентовой раскладушке, закинув руки за голову. – Ну что ж. Позиционная война – тоже война. Да, было бы наивно думать, что можно так: за три дня создать лучшее будущее, а потом вернуться в Республику и заняться другими делами: строить, испытывать…
– Писать книжки, – подсказал Марков.
Он все еще не мог согреться, сидел под двумя одеялами и легким овчинным кожушком, пил горячий чай с медом и ромом, но все равно время от времени начинал стучать зубами.
– Хотя бы и книжки, – согласился Терешков. – Только мне это не по зубам, наверное… Но я о другом. Да, надо понять, что дело это будет долгим и трудным, требующим тебя всего и навсегда. Как… просто как жизнь. Да. Надо понять и принять. Я прав?
– Не знаю, – сказал Терешков-старый. – Моя бы воля, плюнул бы на все… а впрочем, нет, не знаю. Никто ж за шивороток не тянул… да сами все поймете. Вот: хотел бы, может, выбраться из всего этого, а – шалишь… держит. Не отпускает. И волен я тут что-то переменить или нет – уже и не разобрать. Так-то.
– Ну вот сейчас – что ты делаешь? – спросил Марков. – Сидишь здесь третий месяц…
– Жду, когда они кольцо начнут замыкать. Сейчас гробы расставлены такими маленькими группками, с промежутками – чтобы огонь, если вдруг почему-то загорится, на соседние не перекинулся. Разумная мера… Но я думаю, что вот-вот они решат отправлять все добро, потому что уже не помещается. Эх, ребята, не увидите вы, сколько здесь всего собрано…
– Ну, почему же не увидят? – вдруг спросил кто-то, и брезент, прикрывающий вход, отлетел в сторону. Три ствола уставились немигающими глазками, а поверх возникла круглая веселая розовая рожа с вывернутыми губами, и еще два ничем не примечательных лица сзади и по бокам… – Кое-что успеют увидеть. Обувайся, пошли. Глупостей не делать, больнее будет.
«Спецотдел Д» достался Максиму Адриановичу почти случайно, возможно даже, что волей каких-то неизвестных писарей. Может быть, сыграла роль и немецкая фамилия. Так или иначе, но исчезнувший во время прогулки под парусом (так решил Центр) молодой шведский инженер-электрик воскрес не в виде аналитика этого самого Центра, как предполагалось, и не в виде преподавателя высших разведывательных курсов, на что он втайне рассчитывал сам, а начальником «спецотстойника» и «дурдома» – так между собой называли «Д» даже его сотрудники; кадровик успокоил Вебера: это ненадолго, месяц-два, заткнуть дыру, потом найдем замену…
Уже через год Максим Адрианович перестал напоминать руководству о переводе; через три – был убежден, что ничем более интересным и важным не занимался и заниматься не будет; через десять – впал в отчаяние, ибо нет ничего тяжелее полного знания и понимания происходящего с одновременной абсолютной немотой и скованностью по руками и ногам. Потом и это прошло: Максим Адрианович смотрел в неминуемое будущее с прохладным спокойствием стоика.
