Александр Потупа - Эффект красной черты
Джи-Пай внезапно и громко рассмеялся, прямо взрыднул от смеха и соскользнул с подлокотника в глубь кресла.
— Ты что, совсем олухом меня считаешь? — сквозь утихающий смех спросил он. — В том-то и фокус, Стив, что на небольших интервалах файтеровские эвроматы демонстрируют сногсшибательную точность. Об этом ты мог бы догадаться уже по опытам с обезьянами. Идиота от гения тоже отделяют какие-то проценты, даже доли процента, и Файтер, в отличие от некоторых, знает об этом. Смысл его нынешнего результата очень прост. При наращивании ядерного потенциала на пять плюс-минус два процента устойчивое равновесное решение глобальной антагонистической игре исчезает. Далее — либо игра переходит в кооперативно-координированную фазу, либо игроки дружно отправляются к праотцам… Самое страшное, что, согласно Файтеру, мы уже сидим в зоне нарушения равновесия, находимся вблизи от критической поверхности в многомерном пространстве, относительно которого и строится эвропрограмма. Эту критическую поверхность, математически очень сложную, Файтер для простоты именует красной чертой. На ней происходит что-то вроде фазового перехода. К литру воды, нагретой до ста градусов, нужно подвести порядка двух с четвертью миллионов джоулей, чтобы вода полностью испарилась, но для начала процесса испарения требуется совсем немного энергии. Человечество не кастрюлька с водой, дело обстоит неизмеримо сложней. Но если продолжать эту детскую аналогию, выходит так, что после появления первых пузырьков некому будет выключить плиту. Мы испаримся, переступив файтеров предел, — вот что следует из его доклада. И нет времени для тихой академической проверки его вывода. Надо принимать серьезнейшее интуитивное решение, Стив, а не вспоминать о твоих университетских упражнениях в статистике, требуя телесных наказаний для тех, кто разбирается в деле получше тебя…
— Ты солидарен с Файтером? — спросил Президент. — Тебя именно так следует понимать?
— Я солидарен сам с собой, — запальчиво ответил Джи-Пай. — Доклад Файтера непротиворечив, но я не могу гарантировать правильность работы эвромата. А на независимую объективную проверку уйдет слишком много времени. Это все, что я могу сказать. Теперь серьезная наука умолкает, и решение должны принимать политики.
— Это очень любезно со стороны серьезной науки — умолкнуть в такой момент, — с ухмылкой пробормотал Шедоу.
— Я устал, — вдруг произнес Фил Уондеринг.
Все мгновенно затихли, и Президент одарил Древнего Фила своим неповторимым взглядом, наполненным бесконечной личной признательностью, признательностью авансом.
— Я устал, ребята, — повторил Уондеринг, впервые за этот вечер вмешиваясь в дискуссию. — Мы славно поболтали, но уже почти полночь, и я хочу спать. Я недавно разменял девятый десяток и должен поддерживать форму.
— И все-таки, Фил, — не выдержал Президент, — хоть пару слов…
— Разумеется скажу, — весьма бодро подтвердил Уондеринг. — Я выслушал одну сторону и хотел бы выслушать Файтера.
«Вот решение! — чуть не подпрыгнул Шедоу, и взгляд на сразу просветлевшего Президента обрадовал его еще больше. — Вот чего мы и добивались, до полуночи демонстрируя Древнему Филу свою слабость! Только он может уладить дело к общему удовольствию. И я каждый день буду выпивать с Мэри за его долголетие…»
— Уверен, что все вы согласны со мной, — продолжал Уондеринг, — и именно за этим и вытащили меня из моего логова. Вы знаете, что я всегда стоял в стороне от политики, хотя почти все крупные деятели почему-то считают меня своим учителем. Я всегда отвергал любые дипломатические миссии, которые мне пытались навязать. Вы заставили меня впервые изменить своим правилам. Утром я поеду к Файтеру. Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит.
— Вы сумеете остановить его, Фил? — спросил Президент, и в этот вопрос было вложено все, что составляло его, Мудрого Бобби, суть, и в ответ надо было брататься на крови или сразу убивать.
Но Фил Уондеринг равнодушно передернул плечами.
— Здесь, в твоем личном сейфе, Боб, лежит мой конверт, — проговорил он, демонстративно сдерживая зевоту. — На нем подпись: «Вскрыть в момент наивысшей опасности». Разумеется, ты был уверен, что это шутка старого дурака. В день твоей присяги, Боб, мысли о слишком близкой опасности не преследовали тебя, ты бросил конверт в сейф и забыл о нем…
«Собственноручная записка Уондеринга — это же колоссальный раритет, скользнуло у Шедоу. — Он уже лет двадцать ничего не писал своей рукой, а все его старые бумаги разворованы коллекционерами. Будет жаль, если Боб затерял этот конверт».
— Достань его, Боб, и прочти, — завершил свою речь Уондеринг, — а я пошел, хочу спать…
Шедоу проводил старика, передал его с рук на руки секретарю и тут же возвратился. «Древнего Фила по-королевски доставят в отель, — думал он. Четыре полицейские машины и пара контрольных нарядов из ребят Сэма станут прокладывать дорогу нашему будущему. Но вот черный юмор — ночью его хватит кондрашка, и мы останемся один на один с Файтером… Слава Богу, я позаботился о дежурстве врачей в соседнем номере…»
Президент долго рылся в сейфе, но все-таки нашел конверт и извлек оттуда два листа. Один был почти пуст, лишь размашисто значилось на нем:
«Надо было думать раньше!
Уондеринг».
Лист пошел по рукам, и настроение упало, хоть падать ему было вроде бы некуда. Зато второй лист был исписан основательно, и Президент зачитал его вслух:
«Это шутка, Боб. Думать никогда не поздно. Даже тогда, когда пытаешься кусать себе локти.
Это тоже шутка. Мы кусаем локти ближнего — так проще. Еще проще вцепиться ближнему в горло и таким образом воздать ему за сотворенное нами зло.
А теперь серьезно. Ты вскроешь этот конверт, Боб, через три года с небольшим, когда почувствуешь опасность провала на очередных выборах. Опасность будет связана с Файтером, вернее — с его эвроматом, с теми эвроматами, Боб, которые так помогли тебе взойти на вершину.
Ты всегда утверждал, что я великий пророк, не так ли, Боб?
Я дерьмовый пророк — вот что верно. И из Файтера вышел бы такой же дерьмовый пророк. Он способный ученик, и его популярность затмила бы мою, но, к счастью, он занялся делом.
Я ненавижу его эвроматы. Я пришел из того времени, где не допускалась самая мысль, что всякие ящики, начиненные электроникой, станут учить нас жизни. Мы усиливали свои мышцы, зрение, слух, обоняние… Мы милостиво позволяли экскаваторам рыть ямы, ракетам — летать на Луну, мы позволяли себе разглядывать Вселенную в радиоволнах и гамма-лучах, хитроумно ощупывали отдельные микрочастицы, более того — мы были не против, чтобы смешные калькуляторы вели за нас утомительные подсчеты…
