Александр Потупа - Осенний мотив в стиле ретро
Струйский оторопело слушает все это, а полковник, чувствуется, благодарен подследственному за безусловное внимание.
- И из-за чего, из-за каких идей муки вам принимать? А главное - из-за кого? Небось студентик с завихрениями или тем хуже - слесаришка, начитавшийся популярных брошюрок.
- А вы же поэт, Борис Иннокентьевич, - голос Ильина густеет от убедительности, - ей-богу, поэт. Недавно вот из записочки вашей, неудачно на волю переданной, стихи я своей Марии Карловне показывал, это супруга моя, дама, поверьте, тонкая в литературном вкусе, так в слезу ее вогнал, всплакнула она... Право же, поэзия...
И полковник Ильин голосом Володи Штейна (чем не сочетание!) зачитывает:
Быть может, мы и чудом уцелели,
но Бог спаси, коль голову пригнем.
Не жги себя изнутренним огнем
затлеет хворост поздних сожалений.
Сноп искорок спалит тебя в ночи
солома чувств воздушна и горюча.
Дым сожалений сладостно нас мучит,
но горестно огонь потерь кричит.
- Ей-богу, за душу берет, - едва ли не восторженно комментирует полковник. - И представьте, все это - как оно у писателей называется? огонь души и прочее, все это обратится в прах, будет осмеяно и забыто. И ради кого? Ради какого-то недоучки, который все едино попадется и вас продаст, и еще Серафиму Даниловну не пощадит, на нее гору напраслины наворочает. Обидно-с! А еще обидней, что господа социалисты про вас же подумают: дескать, как он каторги избежал? И решат - продал он нас и по-легкому сумасшедшим домом отделался. Да-с! И мы в таком случае никаких опровержений заявлять не станем, напротив, намекнем кое-где, что вы нам серьезные услуги оказали. Полная компрометация получится, верно?
- Это подлость, - удивительно спокойно говорит Струйский, - обычная подлость, и со временем она раскроется...
- Философствуете? - ухмыльнулся Ильин, впрочем не без приятности. - Что ж, не прочь и я с вами пофилософствовать. Со временем, говорите... Так ведь с каким временем? Жизнь - она одна, и коротка к тому же, ох, коротка. В истории кое-что, конечно, всплывает, иногда даже правда всплывает, но вам-то что с того? Ваша-то единственная жизнь покалечена, а таланты загублены. А от того, что в меня потом, через сто лет, стрелы метать станут - разве мне больно? Я за государственным интересом, как за каменной стеной и навеки за ней останусь. Сек бы я беспощадно философов, которые молодых людей с пути сбивают, ибо в их писаниях не настоящий человек выведен, коему богом шесть десятков лет отмерено и по пути соблазнов всяких разбросано сверх числа, не настоящий, а как бы ангельский, который живет сколь угодно долго и высокими идеалами каждый свой шаг правит...
Полковник Ильин передергивает плечами, словно противен ему этот философский гомункулус, живущий сообразно идеалам.
- Устал я с вами, - тоскливо говорит он. - Разоткровенничался, а вы? Ну да Бог рассудит, молчите. Хотел я было вторую картинку перед вами разыграть, поинтересней первой, да не стану, пусть она вам сюрпризом покажется. Как раз к Рождеству...
На этом все прерывается - нет кабинета с капканом, нет Струйского. Я сижу в кресле и сквозь наплывающую головную боль пытаюсь сообразить, в кого же я швырял мраморной птицей - в полковника или в голубого гнома. И мельтешат передо мной странные обрывки: каменная стена государственных интересов, о которую бессмысленно расшибается пепельница, краснобокий, уютно поблескивающий медными частями "Паккард", модель 1907 года, лоскутки каких-то вальсов проносятся в голове, и никак, ну никак не выходит проникнуть туда, в камеру с сероватыми стенами и огромным потеком сырости в верхнем углу.
"Паккард" урчит и не хочет трогаться с места. Холеная ручка с перламутровыми ногтями тянется к позолоченной телефонной трубке, дабы впрыснуть туда бесконечно милые глупости о последнем карлсбадском сезоне.
Улыбки: эк господин Измайлов по сологубовской "Королеве Ортруде" проехался! Неужто не читали? "Биржевые ведомости", да-с!.. и нафедорит Сологуб... ха-ха...
Благословенное неспешной возвышенностью ретро, где всюду есть ход, кроме камеры с сероватыми стенами и огромным потеком сырости в верхнем углу.
12
Пусть завтра голова развалится, но сегодня мой день.
Действительно, передо мной, вокруг меня, всюду - камера. И невероятный дух, концентрат сырости и беды, - беда пахнет по-своему.
- Будьте вы прокляты, - громко шепчет Струйский.
Кто - вы?
Дело-то повернулось второй картинкой, кою добродушный полковник Ильин не пожелал объяснить. И возможно, первая, весьма тщательно нарисованная, кажется теперь Борису Иннокентьевичу едва ли не идиллией.
Похихикивая и неуклюже пританцовывая в цветастой гирлянде патриотических бантиков, проплывает перед ним Иннокентий Львович, мудрый и слишком впечатлительный родитель его. И пытается бить земные поклоны перед укрепленным в рамочке самоличным письмом Пуришкевича Владимира Митрофановича и толстой пожелтевшей пачкой "Русского знамени", под рамочкой сложенной.
И поскользнувшись на странных, ни в какие рамки не втискивающихся событиях, начинает стремительно - со ступеньки на ступеньку - спрыгивать вниз по бесконечной черной лестнице в неведомый подвал, откуда нет и быть не может выхода. А гирлянда нитью Ариадны, скорее всего бесполезной, разматывается и ложится под ноги сыну, и сын рвется туда, чтобы выхватить отца из небытия - вот-вот захлопнется и за ним дверь подвала, но последним усилием он выскакивает на волю, где нет ничего вольного, где блуждают полковничьи картинки, зато нет и бесконечной черной лестницы, откуда доносятся удаляющиеся всхлипы отца, его неровные и почти ритмичные шаги, отзвук которых сглатывается теменью, растирается в шелест листьев на длинной парковой аллее, вдоль которой убегает в одуванчиковую метель безрассудная Симочка...
Среди всей этой кутерьмы образов плывут строчки:
Не дай мне Бог ту пережить минуту,
когда в измученной тебе
воспоминаний мелкий бес
разбудит сожалений смуту,
над всем иным восторжествует...
Но я не дам ему плясать
убью,
пусть и погибну сам.
Сражаюсь, значит существую!
- Будьте вы прокляты, - мечется Борис Иннокентьевич на символическом своем тюфячке.
Дело-то повернулось второй картинкой - никто не стал свидетельствовать Струйского на предмет психический. Медики трогательно забыли о нем, и даже появившийся у него неприятный кашель ни в малой степени их не заинтересовал. Зато полковник и кое-кто из старых знакомых заботами не оставили.
В один прекрасный день на столе Ильина возникла тоскливенькая серая папочка с парой небесталанно состряпанных бумаг, из коих следовало, что господин Струйский изволит являть собой образ мошенника, притом вполне законченного.
