Владимир Булат - Наше светлое средневековье
Что-то встревожило лошадей, и когда они и люди тревожно поводили ушами, опасаясь дерзости волчьей стаи или внезапного нападения врагов, люди вспомнили о пленнике. Один из половцев подошел к связанному, грубо тронул его ногой. Пленный очнулся. Половец кинул ему без всяких слов небольшой кус брынзы, а потом окатил речной водой из пустого бурдюка из-под кумыса.
Пленный стремянной понемногу приходил в себя, жадно пережевывая единственную пищу за весь день. Он не мог воспользоваться руками, но ловко манипулировал языком и подбородком, захватывая куски раскрошившегося сыра. Это видимо понравилось накормившему его, и он похлопал пленника по плечам со словами: "Карош казак. Бачка тебя на своем коне повезет".
Ночью, когда степняки, исключая дремлющего дозорного, уже спали, он долго ворочался, пытаясь ослабить путы, и в бессильной ярости всматривался в тяжело дышащих после долгого пробега коней. Напрасный труд. Единственное, что ему удалось, это перевернуться на спину, и он долго смотрел на плывущие облака и ясно мерцающие звезды, которым в их божественной высоте дела никакого не было до смертных. И тогда молитвы в его устах, молитвы Христу и Богоматери Почаевской, сменялись проклятьями.
Меня привезли в крымский город Судак, что на самом море, где я был продан купцу из Солуни в числе еще тридцати товарищей по несчастью. Но прежде хочу поведать о дивной встрече.
Через два дня пути мы прибыли в большое селение, а лучше сказать стойбище со множеством шатров и загонов для лошадей и всякого мелкого скота. Меня привязали к толстому столбу посреди стойбища и трижды огрели кнутом, чтоб не вздумал бежать или порываться к побегу. Обессиливши под палящими лучами солнца, я был вынужден терпеливо сносить издевательства татарских детей, кидавших в лицо мне камни и целивших в меня из игрушечных луков камышовыми стрелами.
Нежданно я увидел среди степняков, спешивших по своим делам - о, Ладо! - мою незабвенную любовь Марию - так ее окрестили у нас. Она была служанкой у нашей купчихи-соседки в Горихиве. Вот уж четыре года с тех пор минуло, как мы первый раз встретились в ее каморке, пользуясь отъездом купчихи к умиравшему мужу в Путивль. Она была прекрасной чернокудрой девой в самом расцвете пятнадцати лет. Лишь несколько лет тому назад ее привезли в Горихив и продали с торжища, как басурманку. Я влюбился в нее безумно и мечтал сочетаться с нею браком, чему не препятствовала даже ее вера - она вскоре крестилась. Но она была рабыней, хотя и не скрывала знатности своего рода. Среди крымчанок помимо раскосых и широкоскулых девах - и кто только придумал звать их "красными девками половецкими"? - иной раз попадаются девы с тонкими чертами лица и благородством осанки - говорят, это потомки готов древних, бывших в степях еще ранее обров окаянных. Однажды ее едва не убили: она состригла волосы и принесла их в жертву какому-то своему божеству, а я и помочь ей ничем не мог. Наши нечастые встречи длились три года, а прошлой осенью она дерзко бежала в степь и вот сейчас явилась предо мной в богатых нарядах знатной крымчанки с греческой диадемой на главе.
Мы обменялись долгим и тоскливым взглядом, и были в нем ушедшая любовь и удивление превратностям судьбины, и страх перед неведомым грядущим. Я все же окликнул ее на нашем наречьи:
-Этой ночью развяжи мои путы, и убежим к нам. Я возьму тебя в жены, и мы более никогда не расстанемся...
Она скорее удивилась, чем возмутилась:
-Это невозможно, ты не сможешь добраться даже до Сиваша.
-А что со мной собираются делать?
-Обычно, таких, как ты, продают византийцам, а те к агарянам - в гвардию или в гаремы евнухами...
-О Господи!- я едва не лишился чувств.
-Ну что ж, походи и ты в моей шкуре, - напутствовала меня она и быстро отошла, дабы нас не видели рядом.
От бессильной ярости я едва не откусил себе язык.
В порту Судака меня накрепко приковали цепями к еще тридцати пленникам, среди которых много было наших с Запорожья и Полтавщины. Хоть и стегал нас надсмотрщик за непонятные речи, мы все ж разговорились украдкой.
-Бежать отсюда нельзя, разве рыбам на корм,- говорил одни, Хомой назвавшись.
-Значит, ждать, что как баранов нас на торг поведут!- не стерпел я и получил плетью по лицу, а он продолжал, когда надсмотрщик отошел:
-Уповаем на Господа Бога и Христа Его. Нет у нас иной надежды. Мы все ж через православную страну путь держим: а ну как греки по единению во Христе смилостивятся и свободу нам даруют...
-Как же - раскрой роток под птичий гнездок!-отвечал ему сосед в драной рясе.-Будто не греческие купцы купят нас и повезут на аравитянские базары! Никому мы - "хохлы" так просто не нужны! Мы для них не братья, а товар, да еще и не всех купят!
Так мы стояли близ пристани и смотрели, как к берегу один за другим подходят большие турецкие корабли. Разгружали тюки шелковых тканей, большие кувшины с запечатанными горлами, персидские ковры и сундуки с чем-то хрупким и тяжелым. Наш хозяин - и как язык повернулся такое вымолвить! - долго ходил по базару, возбужденно тряс руками и все искал покупателей, но их не было, все тревожно глядели на море, видимо, предвещавшее бурю.
Наконец нашелся купец-еврей из Солуни, невысокий и страшный как смертный грех. Я уверен, на лицах Каина и Иуды не было столько злобы, сколько на его обличье. Он придирчиво оглядел всех нас, не отказался пощупать некоторых и, наконец, сказал на своем непонятном наречии то, что очень обрадовало продававшего нас. Тогда нас раздели донага и под надежной стражей стали проводить перед очами еврея. Меня он задержал и сказал продавцу по-гречески:
-Этого я не возьму: слишком хил.
-Хил, но вынослив,-возразил тот.-Он целый день бежал, пойманный, за моими всадниками.
Когда почти все уже прошли к сходням еврейского корабля - а еврей-купец взял всех кроме трех (в том числе Хомы) - один из пленников - болгар с Днестра враз порвал как бечеву цепи на руках и ногах, выхватил у ближайшего стражника копье и нанес удар еврею. Он не убил его, а лишь ранил в ногу. Еврей осатанел, три лучника тут же взяли на прицел остальных пленников, а болгара подняли на копья и еще живого сбросили в море.
Море, что лежит меж Царьградом и Судаком, славится своими бурями и опасностями для мореплавателя. Греки, когда впервые увидели его пенные волны, назвали Понт Эвксинский, что означает Море Негостеприимное. Мы же плыли в спокойствии и безветрии; сами волны несли нас на запад, а потом на юг. Держали нас - девяносто три человека в вонючем нутре корабля и кормили какой-то бурдой, пахшей гнилым сыром. День за днем люди умирали, и их выбрасывали в пучину морскую даже и без молитвы об усопшем. Еврей лечил рану на ноге и срывал злобу на нас.
