В Невинский - Под одним солнцем
- Ан! - наконец позвал он.
Я промолчал и лишь еще крепче зажмурил глаза.
- Ан, ты спишь?
Я не ответил, и он, сделав по комнате еще несколько кругов, сел рядом.
- Слушай, Ан, меня не обманешь, ты же не спишь...
Рука его коснулась моего плеча. Это прикосновение словно обожгло меня. Я порывисто вскочил на ноги:
- Что тебе надо?
Он спокойно, но вместе с тем удивленно посмотрел на меня:
- Что с тобой, дружище?
- Ничего! Не трогай! - Я отбросил его руку, протянувшуюся ко мне.
- Совсем спятил! Может, сходить за врачом?
- А может быть, лучше вызвать полицию?
Конд поднялся во весь свой богатырский рост.
- Вот что, - сказал он жестко, - прекрати истерику и объясни, в чем дело, или убирайся отсюда на все четыре стороны.
- Ты прав, мне следовало уйти раньше.
Я быстро собрал свои пожитки и направился к двери.
- Стой! - Конд крепко схватил меня за плечо. - Теряя друга, я должен знать - почему. Два слова - и можешь уходить.
Он прижал меня своими могучими руками к стене.
- Так в чем дело?
- Что ты сделал с Ромсом? - сказал я, пытаясь освободиться.
- Он умер...
- Я догадывался... Пусти... Что ты с ним сделал?!
- Ничего, он умер, я тебе говорю. Постой... ты думаешь, что я его... так?
Я кивнул. Он разжал пальцы и опустился на стул. С лица его сошло напряженное выражение, и складки разгладились. С минуту мы молча рассматривали друг друга, словно виделись в первый раз.
- Оставайся, куда ты пойдешь, - спокойно сказал Конд.
Я сел, потирая плечо.
- Больно?
- Не очень.
- Извини, я не хотел... Кто тебе сказал, что Ромс... что Ромса нет?
- Я был у него в гостинице, и мне сказали...
- Тебе сказали, - перебил Конд, - что там тебе могли сказать? Они сами ничего не знают.
- Мне сказали, - жестко продолжал я, - что ты ушел вместе с ним. Я вспомнил твое лицо и, зная особенности твоего характера, сделал выводы. Они оказались правильными. Отвечай!
Конд нахмурился.
- При чем тут лицо, - угрюмо сказал он, - твое лицо тоже не сияло, когда ты пришел из Государственного Объединения, и если судить по лицам, то неизвестно, сколько человек ты укокошил. Так, дружище. А в общем ты прав, я убил его четыре часа назад... Вот смотри.
Он бросил на стол пачку снимков, проштампованных судейскими печатями. Я взял один из них. С листа на меня смотрело перекошенное злобой лицо Ромса, он был снят в момент стремительного выпада, в руке блестел изогнутый клинок дуэльного ножа. Другой кадр фиксировал схватку. Две фигуры на арене и бесчисленные рожи любителей кровавых увеселений, с раскрытыми в зверином реве ртами, подбадривали смертельных врагов. Отвратительное зрелище. Я отложил снимки - эти оправдательные для Конда документы перед лицом закона.
- Как ты добился поединка? Ты не ранен?
- Нет. Так что, видишь, все было честно. Ромс оказался не из трусливых и не из слабых. Еще бы немного, и не мне, а ему пришлось бы оплачивать похороны. - Конд протер воспаленные глаза. - Свет там слишком яркий... Гадостное это дело, я должен был добить его, уже раненого, вот что самое мерзкое. Смотри!
- Не хочу смотреть. - Я отстранил его руку. - Неужели ты не мог от этого отказаться?
- Не мог, не имел права. Один из нас должен был умереть. Так решили судьи. В противном случае меня бы самого... М-да. Таков закон, говорят, он принят для тех, кто настаивает на поединке. Ужасный закон!
- Ты все это знал раньше?
- Знал.
- И решился?
- Решился. В конце концов, я рисковал не меньше его. Поединок присудили сразу, у меня было слишком много причин, чтобы мне не отказали. И запомни, Антор, на Церексе есть люди, которых следует убивать. Ромс был не последним. Ну как, ты уходишь или останешься? Колеблешься? Зря. Жизнь - это борьба, и не следует уступать свое место негодяям.
Воцарилось тягостное молчание. За окном шумел дождь. Только тут я заметил, что Конд мокрый с ног до головы. Видимо, он долго бродил по улицам. Ему не легко далась эта борьба с Ромсом. Он сидел, устало опустив плечи, и смотрел на меня спокойным, открытым взглядом.
- Оставайся, Ан, - сказал он, - на улице холодно. А Ромс... черт с ним, забудь. Однажды я чуть не погиб из-за его подлости, только случай спас меня. Были и другие дела, но я уже почти простил ему, а тут снова... Не выдержал. Есть, в конце концов, предел всякому терпению. Отметим его память, как водится. Я кое-что принес. Немного оло. Дрянное, правда, но и сам он был не лучше. Ты ел вечером? Иди сюда, не ночевать же тебе у двери!
Бросив вещи в угол, я подсел к столу. Конд достал бокалы и наполнил их до краев зеленоватым оло.
- Да будет дух его хранить нас!
Мы некоторое время молча жевали. Конд о чем-то думал.
- Конд, а что у вас произошло с Ромсом раньше? - спросил я.
Он вышел из-за стола и молча стал раздеваться. Когда голова его спряталась в складках одежды, он пробубнил:
- Стоит ли вспоминать? Он умер, зачем говорить о нем плохо?
- Неужели он действительно заслуживал того, чтобы...
- У тебя, Ан, удивительная манера давать мягкие оценки людям и поступкам, которые этого совсем не заслуживают. Только ко мне ты отнесся слишком предубежденно. Ладно, я расскажу тебе все как-нибудь потом. А сейчас давай ляжем, я очень устал.
6
Конкурс прошел благополучно. В этом нет ничего удивительного: ведь мы с Кондом были единственными претендентами и опасались только медицинской комиссии, которая на этот раз придиралась особенно. В тот день, когда были завершены последние формальности, мы получили аванс (огромные деньги, особенно если они падают в пустой карман!) и десятидневный отпуск. Свобода и деньги! Я ни разу не чувствовал себя столь счастливым, как тогда, выходя из здания Государственного Объединения.
С Кондом мы расстались в тот же день, но не надолго. У него не было в мире никаких привязанностей, и он отправился в Хасада-пир, куда собирался наведаться и я после поездки к отцу. Старику можно было, конечно, просто выслать деньги, что и советовал сделать Конд, но я все же решил повидать его перед экспедицией. Кто мог поручиться, что мне удастся вернуться из нее!..
Дома я пробыл три дня. Может быть, в сравнении с последующими впечатлениями в Хасада-пир вся обстановка маленького провинциального города показалась мне жалкой и убогой, или меня точили неясные предчувствия, но эти три дня оставили о себе тягостное воспоминание. Особенно на меня подействовала болезнь отца, еще недавно сильного и энергичного человека, теперь инвалида, тяжело передвигающего ноги.
Прощание наше было тяжелым и странным.
Необходимые вещи, которые я обычно брал с собой, когда улетал в рейс, были уже собраны и лежали у дверей. Мы молча глядели сквозь перила балкона на расстилающуюся перед нами до мелочей знакомую панораму. Отец сидел в кресле, слегка наклонившись набок, и вертел в руках коробку из-под плити, только что опорожненную нами. Состояние сладкой полудремоты, вызванное плити, уже проходило, и лишь слегка кружилась голова.
