Даниил Клугер - Сатанинская пристань
11.
Мать сидела на высокой скамье у зеркала и тщательно, прядь за прядью, укладывала и закалывала голубые локоны своего парика. Когда я вошел, она мельком глянула на меня и снова повернулась к зеркалу. - Ну, что там, на площади? - спросила она. - Жгли, - ответил я. - Cколько их было? Я ответил наугад: - Семеро. - Мало, - сказала мать, наклоняясь за упавшей заколкой. - А книги? - Книги тоже. - Много? - Не знаю, - мне вообще не хотелось разговаривать. После того, что было на площади, меня взяла тоска. - Всегда одно и то же, - сказала мать. - Придумали бы что-нибудь новенькое. - Валек сказал, что придет поздно. - Валек? - она удивленно отвернулась от зеркала. - Ах, да, Валек... - Он на совещании заговорщиков. - Ах, да, - мать вспомнила. - Через неделю совершеннолетие их вице=президента. Как, кстати, его зовут? - Не помню, - ответил я. - Кажется, Василий. Помню, что Великий. Руки матери, проворно летавшие над париком, замерли. - Это который же у них будет Василий? - задумчиво спросила она. - Третий, что ли? - Второй. Василий Второй, Великий. - Да-да, Второй... Бедняга Валентин. Все заговоры. Бывает, что в последнюю минуту все раскрывается. То есть, именно так обычно и бывает. Тогда ему не сносить головы. Как, впрочем, и вице-президенту и всей его гвардии... Ну, это его дело, - она надела парик и принялась его поправлять. - А ты как - Валек уговорил тебя? Я не сразу понял, что она имеет в виду. - Я о гвардии говорю. Пойдешь в гвардию? Видимо, она увидела мою перевязь с гвардейским мечом. Я снял с себя оружие и аккуратно положил на стол. - Напрасно, - сказала она. - Гвардеец - это почти так же хорошо, как и паж... Я хочу сказать - так же красиво, - она вколола в парик еще две заколки и поднялась со скамьи. - Мне пора. Сегодня во дворце большой прием. Если хочешь есть - молоко в погребе... Кстати, - мать остановилась у порога. - Почему ты перестал встречаться с этой девочкой? Сколько ей лет, я не помню... - Четырнадцать. - Скоро невестой будет... Вы что, поссорились? Я неопределенно пожал плечами. - Ну-ну, - сказала мать. - Как знаешь... - она взглянула на часы. - Совсем заболталась с тобой. Пей молоко. Мне пора. Я спустился в погреб, нашел кувшин с молоком и снова поднялся в дом. Я сидел за столом напротив зеркала и разглядывал свое отражение. Мне почему-то казалось, что я должен был здорово измениться за последние дни. Я пытался найти следы этих изменений и ничего не находил. Лицо прежнее, даже недавняя царапина на щеке никуда не исчезла. Разве что волосы лохматые, я не причесывался сегодня. И пепел на кончике носа. Я допил молоко, отставил кувшин в сторону и задумался. Происходило что-то непонятное. То ли во мне, то ли вокруг. Впрочем, не вокруг, вокруг происходило то же, что и всегда - вчера, неделю назад, год назад. Что-то происходит во мне. Даже сейчас. Странное состояние. Обычно я любил оставаться дома один. Мне нравилось, когда все расходились по своим делам. Я любил пустоту и тишину нашего дома. Мне казалось, что опустел не только дом, но и город, весь мир, все люди исчезли в неведомые дали, и я остался единственным обитателем этого мира и владыкой его. Ибо в моей власти было сохранить или разрушить тишину этого мира. Сегодня же я не чувствовал этого. Я никогда не испытывал особого удовольствия от общения с кем-либо наподобие рыжего Валька и его друзей или моей матери. Я чувствовал, что, окажись сейчас хоть кто-то из них здесь, я испытаю сильнейшее раздражение. В то же время я просто физически ощущал необходимость общения с кем бы-то ни было. Я перевернул пустой кувшин. На ладони осталось несколько молочных капель. Я вытер руку о штанину и нехотя поднялся из-за стола. Слоняясь из угла в угол внезапно осточертевшей комнаты, я мучительно пытался придумать себе какое-то развлечение. Кончилось мое хождение тем, что я окончательно разозлился неизвестно на кого и швырнул пустой кувшин в свое отражение. Кувшин и зеркало разлетелись вдребезги, а я убежал из дома, даже не закрыв за собой дверь.
12.
Бессмысленное хождение по городу надоело мне так же быстро, как и пребывание дома. И тогда я отправился к тому месту, где вчера наткнулся на странного человека по прозвищу то ли бродяга, то ли странник. Не то, чтобы мне очень хотелось его отыскать, да, честно говоря, я не помнил, где именно он мне повстречался. Просто так - пошел наугад, вдруг вспомню. Поэтому, наверное, я удивился, увидев его ноги, вытянутые поперек дороги. Остановился, как вкопаный, даже немного испугался. Солнце уже садилось. Я не любил возвращаться домой в сумерках. Я не испытывал страха за свою жизнь, хотя, конечно, каждый встречный мог оказаться смертельным врагом. Но зябкое и неуютное чувтво овладевало мною в послезакатные часы. - А, это ты, - бродяга зевнул. - Ну, привет, что новенького? - Привет, - сказал я. - Ничего новенького. Так, все по-старому. Кого-то жгут, в кого-то стреляют. - Садись. Я сел рядом с ним и обхватил колени руками. - Новенькое, не новенькое... - сказал бродяга. - Все равно, расскажи что-нибудь. Я сегодня никуда не ходил. Я сегодня думал. Я хотел спросить, о чем можно было думать целый день, но вместо этого начал рассказывать ему обо всем, что видел и слышал сегодня - о матери, о рыжем Вальке, о сожжении книг, о крестовом походе. Он лег навзничь, заложил руки за голову и закрыл глаза. Я рассказывал долго и, наверное, путанно, потом замолчал. Мне показалось, что он заснул. - Бродяга, - осторожно позвал я. - Что? - он откликнулся тотчас, по-прежнему, не открывая глаз. - Я думал, ты спишь и не слушаешь. - Нет, что ты, я слушаю тебя. Я никогда не сплю днем, а сейчас ведь почти день. Я и ночью-то сплю мало. Старость, малыш, старость... Ты рассказывай, рассказывай, я слушаю тебя внимательно. Я принялся рассказывать дальше - о том, что успел услышать во время сегодняшних блужданий по городу. - Татары в Богдановке сожгли своего старосту, - сказал вдруг бродяга. Глаза его все еще были закрыты. - За что? - У него на поле урожай вырос больше положенного. Пшеницу сожгли и хозяина поля. С татарами мы обычно не общались. Два раза в год, весной и осенью, на их поля делали набеги хлеботорговцы, отнимали урожай, потом продавали на Центральном Рынке. Одновременно разрушали часть домов, которые татары успевали отстроить в промежутках между набегами. - Свалка, - бродяга вздохнул. - Свалка. - О какой свалке ты говоришь? - спросил я. - И при чем тут татары? И вообще - я рассказывал о том, что готовится крестовый поход. Вместо ответа он опять затянул свою песенку:
Разинув рот, стоит дурак, в преддверье тишины, на нем красивый синий фрак и модные штаны...
- Не хочешь отвечать? - Я просто хочу петь, - ответил он. - Татары? Крестовый поход? Не знаю, не знаю...
Стоит, уставясь в небеса, и мнет в руке колпак...
- Может быть, ни при чем. Просто так, к слову. Ты рассказываешь, я рассказываю. Ты о крестовом походе, я о татарах. И тут я, неожиданно для самого себя, заговорил о своих снах. Он сразу же оборвал пение, вскочил, повернул ко мне дергающееся лошадиное лицо, я даже испугался и от испуга замолчал. - Нет-нет, - торопливо заговорил бродяга, - продолжай, пожалуйста, это очень интересно. Я еще раз рассказал ему свои сны. О чужом городе, о цветах. - Ну вот, - он вздохнул и сел точно так же, как я, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. - А ты спрашиваешь, какая свалка... Ты же сам прекрасно все понимаешь. - Ничего я не понимаю. - Зато чувствуешь, это еще лучше... Свалка - это то, что тебе не снится. Не приснится. Не может приснится. Вот она, свалка... - он взмахнул тощей костлявой рукой и очертил в воздухе окружность. - Вокруг нас, понимаешь? Я подумал и честно ответил: - Нет. - Вот она, вот, мы с тобой живем на ней, на этой проклятой свалке, здесь и на свет появились, здесь и сдохнем, понимаешь? А где-то есть совсем другая, настоящая жизнь... - Где? Бродяга усмехнулся. - Во всяком случае, в наших снах. - Ты говоришь: настоящая жизнь. А эта - ненастоящая? Он задумался. - Черт его знает, - он вздохнул. - Тоже, вроде бы, настоящая. Но... Не знаю, как бы тебе...Ну вот, представь себе дом. - Какой дом? - Любой. Просто дом. Понимаешь? - Понимаю. - Вот стоит дом. Обыкновенный. В нем живут люди. Нормальные люди. - Кто именно? - Какая разница? Долго живут, понимаешь? И у этих людей есть вещи. - Какие вещи? Бродяга нетерпеливо мотнул головой. - Перестань меня перебивать, - сказал он. - А то собьюсь. Я ведь и сам не очень уверен в том, что я говорю. Чувствовать - это одно, а рассказывать другое. - Я не буду перебивать. - Ну вот. В доме живут люди. У людей имеются вещи. Все то, что их окружает. Понимаешь? Я по-прежнему ничего не понимал. Бродяга видел это. Он досадливо наморщил лоб, лицо его пару раз передернулось. - То, что им мешает, - сказал он, - постепенно накапливается в доме. Всякий хлам, понимаешь? Старье, ветошь, мусор. И для того, чтобы в доме можно было жить, чтобы он от всего этого старья не лопнул, его чистят. Выбрасывают хлам подальше от дома... - он вздохнул. - Ну хоть это тебе понятно? Это мне было понятно, я только не мог понять, к чему он ведет. - Вот так и образуется свалка, - сказал бродяга. - Свалка - и чистый дом. Потом дом перестраивают, переделывают, достраивают. Все, что отслужило, не держит - на свалку. Гнилые балки, разрушенные опоры могут не выдержать, значит, их тоже на свалку. Понял? Я ничего не ответил. - Значит, не понял. Эх-х, - бродяга вздохнул и грустно посмотрел на меня. - Дом - это нормальная жизнь, - сказал он. - Настоящая жизнь, понимаешь? А свалка... Она, конечно, тоже настоящая, но - свалка. Свалка останется свалкой... - он снова лег и закрыл глаза. - Свалка - это н а ш а жизнь, дружище.
