Виталий Владимиров - Свое время
Я всегда чувствовал на даче тестя не как в местах отдыха, а как на предприятии по производству сельскохозяйственной продукции, хотя, надо отдать ему должное, горбатился он на участке один, помощи особой не просил и нас почти не эксплуатировал.
Обедать сели часов в пять пополудни за уставленный закусками стол, во главе которого восседал тесть, Иван Алексеевич, сменивший по случаю праздника свой обычный, дачный, из старых ношеных вещей наряд на белую рубашку. Рядом с ним разместился наш единственный гость, сосед, Павел Иванович, которого иначе как Бондарем никто не называл - фамилия у него была такая, и которого я тоже всегда воспринимал, как неотъемлемую часть дачных участков, настолько он был серым, невзрачным, будто припорошенным землей. Сегодня на Павле Ивановиче был надет серый пиджак, сияющий блеском орденов и медалей.
Разговор, естественно, пошел о войне - я никогда не мог себе представить такой жизни, когда изо дня в день над тобой висит смертельная опасность или может прийти страшная весть о гибели твоих близких. И так в течение четырех с лишним лет.
Иван Алексеевич молчал, кратко высказавшись по поводу войны - чего ее поминать, проклятую, а Павел Иванович, наоборот, охотно рассказывал:
- Пожалуй, самое значительное, что со мной случилось, если уж ты интересуешься, это, когда меня в тыл к врагу забрасывали. Под Краснодаром станица есть, Черкесская, вот в ее район нас и выкинули. Задание ответственное, надо было разузнать, действительно ли немцы меняют румын на этом участке фронта или нет. Раз меняют, значит, готовят что-то серьезное. Уже три группы послали, но они пропали, не было связи с ними. Вот в следующую группу я и попал, я же до войны в аэроклубе занимался, имел шесть прыжков. Остальные, как оказалось, ни разу не прыгали. Четверо нас было, радист пятый. Перед самым вылетом один исчез, как потом выяснилось, в санчасть ушел, но никому не сказался, испугался, видно, а у меня во взводе товарищ был, Петр. Я - Павел, он - Петр, нас так и звали Петропавловском, все время вместе - он и вызвался лететь. Я попросил летчика пониже спуститься, чтобы не раскидало нас, он кивнул, ладно, мол, а когда парашют раскрылся, вижу - до земли далеко. Ночью прыгали, но луна светила, и, что самое главное, мешок с продовольствием у меня оторвался, видно, узел я не туго затянул. Ну, так обидно стало, до сих пор обидно, не поверишь. Я пытался запомнить, где он упал, но куда там. Разнесло нас друг от друга - на второй день только вместе собрались. Да там, считай, неделю по тылам ходили, сведения передавали - вот и получилось, что этот мешок нам бы очень пригодился. Когда получили приказ возвращаться, через линию фронта переходили. Вот тут и случилась беда. На немцев напоролись. Один из них гранату бросил, взрыв пришелся в приклад автомата, что у Петра в руках был. А мы бежали цепочкой, и Петя еще метров четыреста бежал сгоряча. Потом в воронке на нейтральной полосе укрылись, тут и увидели, что у него весь живот разворочен. Не дожил Петя до победы, кровью истек. Ему за эту операцию орден Отечественной первой степени посмертно, мне - второй степени. Правда, теперь мы все пятеро - почетные граждане станицы Черкесская. На двадцатилетие Победы ездил я туда, Петру поклониться...
Я слушал Бондаря и думал о том, что героизм для него - дело бытовое: то, что он ночью прыгал в тыл к врагу, это ладно, но обидно, что мешок с провизией оторвался, а так воевать можно. И еще мне подумалось, что война, эта всенародная беда, обнажила до корней человеческую душу - трус бежал в санчасть, а друг шел на смерть за товарищем. Какими же должны стать люди после Победы? Неужели после такой крови, после атомной бомбы они не поняли, что жизнь - самое дорогое на свете чудо и прожить ее надо по законам добра и терпимости? Ни Иван Алексеевич, ни Елизавета Афанасьевна ни разу не навестили меня в больнице, хотя в почти образцовом дачном хозяйстве у тестя на крыльце жил паук, которого он не вымел, а, наоборот, подкармливал пойманными мухами, а Елизавета Афанасьевна детский врач по профессии - уговаривала Тамару бросить больного мужа. Или я несправедлив к этим достаточно хлебнувшим горя в своей жизни людям?
Глава девятая
--===Свое время===-
Глава девятая
... Изогнутое лицо Тамары в блестящем цилиндре ведерного самовара, который она пыталась поднять, ее вой от безумной боли... Серая спина Бондаря, за которой я спешу, спотыкаясь, раздвигая ветви вишен... Большой, розовый, полусонный, полупьяный хозяин "Москвича", худая, как половая щетка, его жена, визгливо ноющая в дверях - не пущу!.. Тесть, стоящий, как в резной раме, на крыльце как раз под паучьей сетью... Долгий путь в "Москвиче", упирающемся светом фар то в разъезженную дорогу, то в пустую темноту неба... Добродушный голос большого, розового водителя - ты мне в машине не рожай, потерпи, голубушка... Безлюдные улицы города Железнодорожный - волком вой, не у кого спросить, где роддом... Невозмутимая полнолицая медсестра в приемном покое, равнодушно заполняющая карточку под стоны Та мары...
Это - не мой сценарий.
Это - жизнь и крутой водоворот в мирном с виду ее течении. Только что мы сидели за праздничным столом, вели неторопливую беседу - и вдруг обвал, оползень...
На следующий день электричкой и автобусом я добрался до роддома, держа в руках сетку с яблоками и бутылками сока. Уже другая дежурная, осведомившись, когда поступила Тамара, поводила пальцем по списку, вспыхнула улыбкой:
- Поздравляю, Истомин, сын у вас, три восемьсот, сорок девять сантиметров.
Я настолько был потрясен, что машинально отдал передачу и вышел на улицу. Неподалеку, на лавочке сидел светловолосый мужчина, нага на ногу. Он долго смотрел на меня, потом окликнул:
- Чего столбом встал? Садись, закури...
Я благодарно кивнул, сел и затянулся папиросой.
- С кем поздравить? - блондин.
- Сын, - растерянно улыбнулся я.
- Счастливый, - позавидовал блондин. - А у меня девка. Говорил своей, лучше домой не возвращайся, так нет, назло непарня родила. Прямо не знаю, что делать... А ты чего сидишь?
- Как сидишь? - не понял я.
- Беги бегом, рынок здесь за углом, цветов купи, записку напиши супруге, радость же у тебя, эх, ты...
Я так и сделал и в ответ получил Тамарину записку, на клочке бумаги с неровными, размытыми строчками, может плакала?
"Поздравляю с сыном. Мне его показывали. Смешной очень. не ничего не надо. Т."
Только в электричке я, наконец, понял, что я - не просто я. Я - отец, у меня есть сын. Сынок. Мальчишка. Подросток. Он придет ко мне и спросит - как жить, отец? Почему на свете есть зло? Помоги, отец... Что я ему отвечу?.. А пока для него все будет впервые - первый вздох и крик, первая боль и вкус материнского молока, первый сон и пробуждение...
