Владимир Пузий - Рассказы
Принесли.
Болезненный блеклый свет тончайшими лезвиями рассекает слезные железы я тихо рыдаю, стыдясь самого себя. Душа рвется на клочья. Осознаю всю непоправимость случившегося, понимаю, что и я частично причастен к нему. Больно. Невыносимо больно. Дело не в свете, конечно. Просто...
Резкий рывок. Поехали, всем ковчегом. Куда, зачем?
Даже не задумываюсь. Рыдаю.
Выгружали нас ночью - так я тогда решил. Откуда ж было мне знать, что здесь всегда ночь! Когда я очнулся, путы уже сняли. Я лежал на земле, обнаженный, если не считать "набедренной повязки". Повернул голову - рядом, выхваченные из тьмы указками прожекторов, лежали такие же, как я, "провинившиеся"; мужчины и женщины, вперемешку, бессистемно - до самого края видимости; поле непогребенных, этакий морг под открытым небом. Потом многие начали подниматься, испуганно озираясь, и я с облегчением понял, что не один.
Мы постепенно знакомились друг с другом, исследовали место, в котором оказались. Вот тогда-то и выяснилось, что весь доступный нам мир разделен сетчатым забором на загоны, испещрен норами - короче говоря, подходит для жизни, но лишь на грани допустимого. Нас кормят, здесь есть емкости, в которых появляются продукты, и емкости, в которых появляется вода (для купания и для питья). Всего вдосталь, никто не голодает и не умирает от жажды.
...Тошно. Как же было мне тошно жить в этой черной дыре! И не мне одному - многие из нас тогда словно потеряли смысл жизни; впрочем, у многих к моменту их появления в загонах его уже не было.
В том, прежнем мире, мы жили сыто и безбедно: болезни сожгли на кострах великой медицины, холод и стихию распяли на кресте урбанизации, неравенство стесали рубанком всеобщей благоустроенности... Мы отвыкли жить в борьбе, размякли, проросли в тепло и покой - намертво.
Вдруг выныривает из тумана забытья заблудшей чайкой фраза, брошенная кем-то из тогдашних ученых-философов: "Когда уровень механизации сделает возможным существование разумных машин-роботов, и когда количество подобных роботов сравняется, а затем превысит численность населения, тогда общий уровень умственного развития человека катастрофически снизится". Что и случилось.
Я видел потом того ученого, в соседнем загоне. Он верховодил там группой бездарных полурастений, которые не умели даже причесываться, не знали, как постричь ногти или каким образом поддерживать тело в чистоте. Он - дитя своего времени - тоже не знал этого, но, во всяком случае, он знал, каким образом пытаться это делать. В нашем загоне, к счастью, похожих на него людей было больше. Другое дело, что почти все они уже не хотели жить а полурастения не могли.
Однако природа и здесь взяла свое. Голод заставил искать еду, жажда пить воду из "корыт"; густой запах немытых человеческих тел вынуждал нас стремиться поддерживать чистоту. И именно нас - тех, кто жить не желал. Ну а полурастения - им было все равно; в конце концов они вымерли.
Иногда я думаю, что лучше было бы нам тоже умереть.
Тогда - вспоминаю тех двух. Вот как сейчас.
Они с самого начала вели себя странно. И он, и она оказались здесь маленькими детьми и, вероятно, не помнили Прежней Родины. Дети... У нас, попавших сюда уже половозрелыми, детей почему-то не бывает. Никогда. Ни у кого. Я не знаю, почему - и никто из нас не знает. Те ребятишки, что оказались здесь вместе с нами, возможно, были последними детьми, которых мы видели. Не поэтому ли мы так бережно к ним относились? Вообще-то мы ведем себя в загонах не слишком активно. Порой кажется, чувства у нас атрофировались, эмоции обуглились, ничего от нас, прежних, не осталось. Только с детьми мы и вели себя по-людски, словно переключалось что-то в наших душах.
Тех двоих тоже любили все. Так сталось, что, оказавшись в загонах, почти все мы разлучились с теми, кого знали прежде. В некоторых загонах, случалось, вообще не было двух человек, знавших один и тот же язык. К пониманию приходили с помощью жестов - да и, в общем-то, не очень стремились к этому пониманию. Больше сидели по своим углам. Только забота о детях нас и объединяла. У каждого ребенка оказывалось по несколько матерей, а уж сестрами, отцами, братьями автоматически становились все однозагонники.
...Может, дело в том, что мы здесь почти позабыли о творчестве? И как, скажите, как и что творить?! В загонах не найдешь и клочка бумаги. К тому же, света здесь практически нет. Прожекторы ни на минуту не останавливаются, лучи скачут, бьют бамбуковыми палками по глазам, по пальцам: и не думай о творении, тварь! Сгорбься, сожмись в клубок, сиди тихо, ешь и пей, но не смей поднимать голову к небесам! Ты недостоин того, чтобы созидать, воплощая себя в чем-либо; для того, чтобы самовыражаться, нужно для начала иметь самость.
Вот так. А мы все-таки творили, все-таки воплощали себя - в этих детях.
Сперва, конечно, было сложно. Мало кто из нас вообще знал, с какого бока подойти к двух-трехлетнему ребенку. Как и чем кормить? (Другой вопрос, что и особенного выбора блюд у нас никогда не было). А воспитывать как? Разноязыковая семья, которая сама еще не научилась налаживать взаимоотношения с собственными членами, да и не стремилась к этому; и дети у нас росли такими же. Малышка объяснялась на пальцах и помогала себе взглядами - как и у всякой особы женского пола, последние были у нее предельно выразительными. Бутуз же лопотал на каком-то своем языке диковинной, химерной смеси из слов, слышанных от нас, и слов, выдуманных им самим. Удивительно, но все мы его понимали - а он, похоже, почти всегда понимал нас.
Были, конечно, и другие дети. Разного возраста и характера, они казались маленькими божествами, вдыхавшими в нас жизнь. Я помню их, всех до единого. Некоторые из них сидят сейчас передо мной - повзрослевшие, изменившиеся. Глаза у них - у вас глаза! - полны светом солнца и звезд. Когда я вижу это, мне кажется, что все-таки мы жили не зря. Тьма и скотские условия не вытравили еще наших душ, пусть и истончили их, источили до дыр. Наши души горят в ваших взглядах!
Но нельзя сказать, чтобы только мы, взрослые, влияли на детей. Они тоже изменяли нас, да еще как!
Вот я сейчас говорю, а вы понимаете меня. А "виноваты" - дети. Тот ученый - помните, который был в соседнем загоне? - он создал Общий язык. Конечно, с помощью многих других людей. Конечно, не сразу.
О да, как и каждый язык, Общий несовершенен. Но благодаря ему нам стало значительно легче понимать друг друга. Вновь воплотилась в жизнь давняя идея, изложенная когда-то в легенде о всемирной Башне. Вот только мы уже низвергнуты, а вместо Башни - заборы.
Ученый составлял язык из обломков, фрагментов всех прочих языков, какие только знали те, что жил в ближайших загонах. Слово оттуда, два отсюда. По сути, к тому времени некая основа Общего уже существовала. Мы с первых же дней контактировали друг с другом; в результате выделялись слова, которыми мы обозначали самые элементарные вещи: "заборы", "прожекторы", "вода", "еда", "норы", "он", "она"... Очень скоро мы выяснили, что одним языком жестов мы не обойдемся. Слишком темно здесь, лучи прожекторов постоянно скачут туда-сюда, поэтому увидеть, что именно показывает-"говорит" твой собеседник, сложно. Разумеется, ты-то сам себя со стороны не видишь, тебе кажется, что все в порядке, - и удивляешься потом, что тебя не так поняли.
