Хуан Мирамар - Личное время
Он уже тяготился обществом Хироманта, хотя и корил себя за это – все-таки смертельно болен, наверное, человек, – но было ему в обществе Хироманта неуютно и не по себе.
«Дойду с ним до Майдана, а там в метро и домой», – решил Рудаки.
Они уже вышли из метро и молча шли по Кресту и скоро дошли до того места, где раньше был Кофейник. Там, на уровне второго этажа, куда надо было подниматься по крутым ступеням, сейчас тоже было какое-то кафе, но Рудаки никогда в нем не был – все там было теперь чужое, и нечего было ему там делать.
– Помнишь Полового Гиганта? – спросил вдруг Хиромант, остановился и показал на скульптуру, стоявшую среди своих уродливых собратьев на карнизе высотного дома «кондитерской» архитектуры. После войны весь Крест был застроен такими домами, похожими на торт с мармеладно-шоколадными украшениями: башенками, виноградными гроздьями и корзинами с плодами. По карнизам стояли там скульптуры, символизирующие социально-производственные группы Советского общества – шахтер с отбойным молотком, крестьянка со снопом, инженер со свитком чертежей в руке.
Как раз этот инженер и был известен в компании, собиравшейся в Кофейнике, как Половой Гигант. Прижимал он свой свиток чертежей почему-то к причинному месту и, особенно с того места, где они сейчас стояли, выглядел, как какой-нибудь хеттский бог плодородия, гордо демонстрирующий свой детородный орган. Рудаки помнил, что Полового Гиганта все они любили показывать приезжим и всегда он пользовался успехом, особенно у приезжих дам.
– Через него можно в прошлое попасть, – сказал, показывая на Полового Гиганта, Хиромант.
– То есть как? – не понял Рудаки.
– Куски прошлого остаются в настоящем, – объяснил Хиромант, – скульптуры, целые дома, мебель всякая, часы даже старые, и через них можно в прошлое попасть, слиться с кусками прошлого и вокруг опять будет то время. Только не надо спешить, сосредоточиться надо на этом.
– Ты шутишь? – усомнился Рудаки.
– Нет, – серьезно сказал Хиромант, – мне не до шуток – я ведь умру завтра.
После этого он подробно рассказал про Дверь, про код и все прочее и больше ничего существенного не сказал, и скоро они расстались.
После встречи с Хиромантом Рудаки спал ночью беспокойно, и снилась ему Дверь – будто набирает он 05–26, a она не открывается.
3. Проникновение: Первые уроки
Рудаки подождал и опять набрал код – так, как говорил Хиромант: 05–26, – и нажал на крючок, но Дверь не открылась.
– Спокойнее надо, – сказал он себе, – спокойнее.
«Пространство проникновения не любит суеты», – вспомнил он слова Хироманта, вспомнил, как он говорил, что надо «слиться с прошлым», и попробовал представить, какое было за этой дверью парадное в шестидесятые годы, какая была лестница, какой краской была покрашена дверь его квартиры, но ничего вспомнить не смог и подумал: «Ерунда это все, пошутил Хиромант перед смертью». Да и не известно, умер ли он, и узнать никак нельзя – телефон он свой ему не оставил, да и был ли у него телефон? И где жил он, Рудаки тоже не знал – где-то на Коломенке, а где – неизвестно. И он сказал вслух:
– Ерунда все это, чепуха!
И вдруг отчетливо возникла в памяти его квартира, такая, какой она была в шестидесятые, точнее, не вся квартира, а почему-то кухня, такая, какой она была в то утро, когда встречал он испанцев с варшавского поезда. Он вспомнил, как вошел тогда в кухню и увидел грязную двухконфорочную газовую плиту, а на плите сковороду с остатками яичницы и «кровянки» – завтрак Ивы и Ниночки. Рядом со сковородой сидела кошка Мусена, которая, как выяснилось позже, была котом, и переименовали ее, то есть его, в Моисея – Мошку. Сидела эта Мусена-Мошка на плите и подъедала остатки со сковороды. Жарко было в кухне и душно, за спиной, заглядывая ему через плечо, толпились испанцы, один из которых оказался потом швейцарцем, и лопотали по-французски.
Картинка была настолько отчетливой, что Рудаки на миг потерял ощущение реальности. Он готов был обернуться к испанцам и сказать, как сказал тогда:
– Ma femme et ma fille étaient pressées.[1]
Он обернулся и увидел, что Дверь открылась, хотя крючок он больше не нажимал. Он с опаской ступил через порог, ожидая увидеть знакомую замусоренную лестницу, но шагнул прямо в ослепительный южный полдень, пахнуло на него жаром, и он зажмурил глаза. Когда он их открыл, то не сразу понял, где оказался, а потом все вдруг стало на свои места и он узнал улицу Кусур в славном городе Дамаске, по-арабски называемом Эш-Шам.
Стоял он на тротуаре рядом с лысым толстячком в мятом светло-сером костюме из блестящей ткани «тропикаль», и к тротуару, на котором они стояли, подъезжала черная «Волга» с красным флажком на радиаторе. Он опять зажмурился, но когда открыл глаза, ничего вокруг не изменилось: стоял он по-прежнему на улице Кусур и толстячок выговаривал ему сердито:
– По форме надо одеваться, лейтенант, а не как пижон! Дорвались до заграничных тряпок и про устав забыли. Жалко, времени у нас в обрез, а то приказал бы я вам бегом бежать в расположение переодеваться.
– Виноват, товарищ генерал! – автоматически сказал Рудаки и посмотрел на свои брюки, не совсем еще понимая, за что получил нагоняй.
Одет он был в белые штаны из джинсовой ткани и черную рубашку, не совсем подходящие для этой жары, но вполне скромные. И тут он наконец полностью осознал, где он и какая жуткая штука с ним только что приключилась. Окончательно понял, что попал он в Дамаск, где служил в шестидесятые, и положено было всем, кто работал по военному контракту, носить на службе черные брюки и белые тенниски.
«Прав был, значит, Хиромант», – с ужасом подумал он и опять зажмурился, надеясь, что, когда откроет глаза, окажется в своем дворе и своем времени, но тут же глаза ему пришлось открыть, потому что лысый толстячок опять заорал, в этот раз по тому поводу, что надо садиться в машину, а он стоит, как столб, и что пить надо меньше, а то по утрам некоторые ничего не соображают. Он сел в «Волгу».
Лысый толстячок был генерал Санин Виктор Никитич, начальник Советского военного контракта в Сирийской Арабской Республике, а он – лейтенант Рудаки – был при нем переводчиком, и должны были они ехать куда-то сейчас. Все это пронеслось у него в голове, и, похолодев от ужаса, несмотря на Дамасскую жару, он съежился на сиденье рядом с генералом.
«Волга» тронулась, и Рудаки постепенно успокоился, и окружающее стало приобретать более четкие очертания, как фотография, положенная в ванночку с проявителем. Он понял, что ехали они по Бейрутскому шоссе, ехали, должно быть, в Эль-Кунетру инспектировать стоящие там, на самой границе с Израилем, ракетные комплексы. Уже видны были зеленые террасы курортного пригорода Дамаска – Забодани: виднелись разноцветные тенты летних кафе на террасах и бетонные кубики гостиниц и пансионатов. Рудаки вспомнил, как были они с Ивой в одном таком кафе поздним вечером ели лягушек и пили джин с лимонным соком. Хорошо тогда было – теплая южная ночь, яркие звезды на небе и вдали огни Дамаска.
