Владимир Осинский - Маяк на Дельфиньем (сборник)
— …Ретушер, — машинально поправил он, а сам обнаруживал все более удивительные подробности.
Дерево, сжатое мертвой хваткой другого, было лишено не только ветвей даже коры… А то, змееподобное, толщиною в телеграфный столб, заметно сплющивающееся в местах, где оно особенно плотно прижималось к своей жертве, высоко над землей словно взрывалось в буйном расцвете жизненной мощи. Гиги тихонько присвистнул. «Именно жертва!» — внутренне воскликнул он, когда что-то заставило его сунуть руку в труху прошлогодних листьев у основания того, «другого» дерева: ладонь, легко преодолев слабое сопротивление, прошла между основанием ствола и землей! То было уже не дерево — мертвое голое бревно.
— А теперь выше и правее!.. — приказала Тамара Георгиевна.
Он послушно проследовал взглядом за ее рукой и увидел два длинных гибких щупальца, которыми, выбросив их высоко вверх и далеко в стороны, хищник обнял стволы двух соседних деревьев. Они казались вполне здоровыми и сильными. Но, присмотревшись внимательно, можно было обнаружить явные признаки начинающегося угасания — на двух-трех ветвях заметно пожухли преждевременно умершие листья; они выделялись в веселой массе яркой зелени, как одинокие седые пряди в волне пышных, блистательно черных женских волос.
— Я вижу, вы в самом деле не простой художник, а художник- ретушер, поддразнила женщина Гиги. — Ну разве не позорно так мало знать о земле, на которой живешь?! Хищник — это глициния, та самая милая вьющаяся красавица, которую мы разводим на балконах наших квартир. А несчастная жертва — не что иное, как воспетый поэтами красавец южных лесов… Вспомните: «стройный, как кипарис». — Дурачась, она добавила: — Видите, до чего доводит чрезмерная доверчивость? Наверное, этот увлекающийся тип, тогда еще восторженный юноша, был пленен нежной, такой прелестной в своей беспомощности глицинией и робко предложил ей руку и сердце. Она же благосклонно приняла и то, и другое. А со временем, привыкнув брать, ничего не давая, отняла у этого постаревшего влюбленного дурака и все остальное — вплоть до самой жизни… Будьте осторожны с женщинами, молодой человек!
— М-м… вот именно! — неожиданно провозгласил Федор Михайлович, который со времени завтрака не проронил ни слова.
— И он сорвал со своих уст печать молчания! — констатировала Тамара Георгиевна. — В чем дело? Уж не представил ли ты себя, Федя, бедным обманутым кипарисом?
Но Гиги видел, что, несмотря на многие годы совместной жизни, эти немолодые люди любили друг друга по-прежнему нежно и глубоко. У него было легко на сердце. «Я просто слепец, — думал он позже, заплыв довольно далеко и лежа на спине в ласковой упругой воде. — Нет, я обыкновенный дурак, потому что целую неделю и пальцем не шевельнул, чтобы почувствовать и вспомнить Землю. Я лишь ждал, когда это придет само собой… Люди — вот что мне нужно!»
Люди не заставили себя ждать.
— Гражданин! — хлестнул по ушам мегафонный голос. — Вы почему нарушаете? А ну вертайтесь за буек!
Гиги открыл глаза, зажмуренные от солнца, и увидел коричнево-черного пожилого дядьку в плавках и капитанской фуражке; в непосредственной близости от Фантазера с планеты Утренний лес описывал неумолимо сужающиеся круги крохотный катерок с красной надписью «Грозный» на белом борту.
— Ладно! Вертаюсь! — весело крикнул Гиги и стремительным кролем поплыл к берегу.
У него вошло в привычку вставать до подъема, чтобы, сбежав по крутым лесенкам и тропинке к выходу из парка, перелезть через забор, ограждающий пляж дома отдыха, заплыть далеко в море без риска услышать неизменные «Не нарушайте!» и «Вертайтесь за буек!». Он все чаще опаздывал на завтрак, вызывая соответствующую реакцию со стороны Вали или Этери.
В восемь вечера был ужин, после него крутили кинофильмы.
Между ужином и киносеансом в небольшом холле играла музыка — это механик включал магнитофон, — и некоторые танцевали.
Однажды в это время Гиги курил на широкой веранде перед входом в холл, беседуя о всякой всячине со знакомыми, которых у него насчитывалось уже довольно много. Увы, наш герой закурил в первый же день пребывания на Земле, после первого же завтрака, случайно оказавшись рядом с одним из отдыхающих и уловив аромат крепкой сигареты. Итак, он увлеченно спорил со своими собеседниками на волнующую тему о том, какой именно теплоход пришвартовался недавно в порту — «Россия» или «Грузия», когда чья- то легкая рука легла ему на плечо, и он ощутил в руке собственной тепло на редкость нежной узкой ладони, и не успел опомниться, как очутился в холле, среди танцующих пар.
Он вдруг обнаружил, что его ноги с неизъяснимой легкостью передвигаются в такт неторопливой мелодии по светлому, разрисованному под паркет пластику; что на свете существуют необыкновенные, воистину чудесные вещи — такие, например, как гибкая, живущая какой-то непостижимой жизнью талия, выражающая под его рукой одновременно полную покорность и совершеннейшую независимость; что щекочущее прикосновение пахнущих апельсином мягких каштановых волос склонившейся к его плечу головки рождает полнейший хаос в мыслях и что, наконец, мерцающие золотые искорки в огромных карих глазах, неподвижно глядящих прямо на него и в то же время словно насквозь, туда, где сливается с черным небом черное ночное море, неизмеримо ярче мириадов звездных миров, встречавших и провожавших его в многочисленных межпланетных полетах.
В зале они сидели рядом, и он шепотом спросил:
— Как вас зовут?
— Натали, — ответила девушка, в свою очередь склонившись к его уху. Он удивился:
— Но почему? Может быть, Наталья? Наташа? Натела?
— Нет, Натали! — упрямо тряхнула она головой. — Так интереснее. — Потом смущенно добавила: — А вообще-то — Натела. Но так мне больше нравится…
Кто-то из сидящих за ними сказал иронически-добродушно:
— Извините, молодые люди, но там, на экране, начали стрелять… Интересно, кто кого?
Гиги Квес проводил Натали-Нателу до ее корпуса, потом долго ходил по слабо освещенным аллеям парка и думал, думал… Но вы глубоко ошибетесь, вообразив, что он думал о девушке. Она просто жила в нем, как живет в человеке непреходящее чувство тихой и светлой радости, открывшейся ему когда-то давным-давно, в детстве или ранней юности, зеленым прозрачным утром, — живет и звучит то еле слышно, то во весь голос.
А думал Гиги вот о чем:
«Неужели они там, на Утреннем лесе, в чем-то ошиблись, готовя меня к отпуску? Но этого не может быть! Такого еще не случалось!.. Почему же я тогда вспомнил, что я не Георгий Квеселава, редакционный художник-ретушер? Почему я все чаще, а сегодня особенно отчетливо, чувствую, что я Гиги Квес, и мне приходится делать усилие, чтобы не выдать себя? Почему я сейчас как воочию вижу Утренний лес и, кажется, даже тоскую о нем?» «…Ну, это понятно, — вступал в разговор Фантазера с самим собой трезвый, рассудительный голос. — Ведь ты вырос там… Здесь ты только в отпуске, это как запрограммированное сновидение, не больше. Еще десяток дней, две с чем-то сотни часов, четырнадцать с половиной тысяч минут — и все кончится, все вернется и пойдет по- прежнему…»
