Андрей Кокоулин - Я — эбонитовая палочка
Я видел, как у Светланы Григорьевны схлопнулся рот и она стала похожа на рыбину, вытащенную из воды. Наверное, что-то в ней умерло. Наверное, я в ней что-то убил.
И как с этим жить?
— Ст-транно, — произнес я вслух.
— И не говорите, — согласилась Вероника Сергеевна. — И все же надо сходить. Может быть, у нее сердце прихватило.
Она шагнула к двери в кабинет. Оглянулась.
— Николай?
— Д-да, — сказал я. — С-сходите.
— Хорошо, — Вероника Сергеевна становилась намного увереннее, когда ее кто-либо поддерживал. — Светлана Григорьевна?
Коротко постучав, она вошла, закрыв дверь за собой.
Из коридора, будто испуганная мышка, выглянула Рита.
— Что случилось?
— Ч-чудеса, — сказал я.
Рита на цыпочках подбежала к моему столу.
— На вас орала?
Я кивнул.
В Ритиных глазах плеснулось негодование.
— Вот гадина! — произнесла она с чувством. — И как такие живут еще? Ничего ей не делается…
— Отк-куда ты зн-наешь? — возразил я.
— Что?
— Что н-не делается?
— Будто не видно! Если бы…
Она, недоговорив, бросилась к запиликавшему телефону. Только рукой махнула напоследок.
Если бы… Я подтянул к себе клавиатуру. А что мы вообще знаем об окружающих нас людях? О тех, с кем живем? С кем растем? Кого любим или ненавидим?
Ничего.
Мы фиксируем только возрастные изменения. Физические, видимые глазу. Если бы Светлану Григорьевну перекособочило, то тогда Рита знала бы — ага, отливаются ее слезы.
А движения души?
Вот ведь глупый вопрос: есть ли у Светланы Григорьевны душа?
Монитор высветил заставку.
Я уставился в нее, в бегущие полоски загрузки системы. Можно ли предполагать душу у человека, который не думает о других? Который каждый раз заходится криком? Человек ли это? Не внешне, внутренне? Не зомби ли?
На монитор вывалились значки рабочего стола, но я не пошевелился.
Мысли мои скакали галопом. Я думал об отце, о матери. Я не знал их, я не знаю их сейчас. Кто они? Бросивший меня, исчезнувший из жизни отец. Мама, ради меня пожертвовашая всем, чем можно — годами, подругами, собственным счастьем.
Мне страшно разбираться в их желаниях. Я вырос. Я боюсь, что не пойму их, а хуже — обнаружу полное свое равнодушие к тому, что их волновало, волнует, составляет их будущее.
Я люблю маму, но ее опека…
Как мне это принять, если отторжение уже инстинктивно? И почему она не делает ни одного шага навстречу? Мне двадцать девять…
Все, все. Работать.
Я с силой потер ладонями лицо.
— Николай!
Хлопнула дверь.
Вероника Сергеевна, появившись, уставилась на меня, словно впервые увидела. Наверное, по ее мнению я должен был рассыпаться на атомы. На кремовой блузке у плеча темнело пятно.
— Николай, что вы с ней сделали?
— Н-ничего.
Противный холодок возник в солнечном сплетении. Действительно ведь ничего не сделал. Даже не желал, как Рита. Вернее, вспоминая, желал…
Тишины?
— Она там… — Вероника Сергеевна вздохнула. — В общем, она попросила вас уйти.
— Я уволен? — Голос мой предательски истончился.
Вероника Сергеевна прошла между столами и опустилась в свое кресло.
— Какие глупости! Вовсе вы не уволены, — она наклонилась ко мне, придержав за рукав. Зашептала: — Стыдно ей, Николай, перед вами, понимаете?
Серо-зеленые глаза на ухоженном лице, не мигая, выжидательно, смотрели на меня. Я поймал себя на том, что мну брюки на коленях. Ни дать ни взять провинившийся мальчишка.
Стыдно… Я-то понимаю.
— А з-завтра?
— А завтра приходите, мой мальчик, — обрадовалась моей понятливости Вероника Сергеевна. — Как ваши ноги?
— Н-ноги? — Я только сейчас вспомнил про свои окаменевшие икры. — Вроде н-ничего.
— Дойдете?
Я пожал плечами.
— П-попроб-б-б…
Меня опять заклинило. Второй раз за день. Бэ-бэ-бэ. Бу-бу-бу. Слово бултыхалось в горле дурным остатком…бую… Всего-то сказать. Но нет, нам бы помучаться. Вероника Сергеевна ждала с кривой неловкой улыбкой. Ей, наверное, думалось: о, господи!
— Изв-вините…
Смиряя горло, я занялся компьютером. Выключить? Выключить. Вот и поработали. Системный блок взвыл и заглох. Потемневний экран монитора отразил мою смутную тощую фигуру.
И куда теперь? Домой?
— Ну, что? — показалась Рита.
Точнее, показалась всего лишь половинка Риты — одна нога, одна рука, борт делового пиджачка, пол-лица. Все остальное опасливо спряталось за стеной.
— Риточка, девочка моя, — Вероника Сергеевна поманила девушку к себе, — подойди пожалуйста.
Половинка лица обиженно исказилась.
— Вероника Сергеевна, не было вам звонков.
— Ты просто подойди.
Я сунул ручку в короткую сумку. Спрятал туда же блокнот и плеер. Проверил, на месте ли телефон, документы. А то наша милиция к нам пристает. Что ж, можно и на выход.
— Вероника Сергеевна, — Рита оставила стену и застыла на пороге. Вся. — Мне к вам нельзя. Я за конторкой должна сидеть.
Она покосилась на дверь в кабинет.
Я подумал, может и для нее мне что-нибудь хорошее вспомнить? Ведь совсем в затравленное существо превратится. Если уже не.
Другое дело, во что превращу ее я?
Нет-нет, никаких вспоможений, пока не разберусь. Встречусь с Сергеем, спрошу, что это такое было в метро. Послушаю, что он скажет. Про зомби в том числе. А там и…
Я встал.
Мы с Ритой разошлись в проеме — я ей подмигнул, она закатила глаза куда-то под потолок.
— Пэ… п-пока.
— Риточка, — услышал я за спиной, — смелее, ну…
Все, одеваться.
Я вытянул куртку из гардероба. На плечиках вешалки уныло качнулся Ритин плащик. Из рукава свисал уголок платка. Синий, как небо.
Интересно, что же у нас будет завтра?
Застегиваясь, я смотрел в зеркальную створку на отраженный календарь с неправильными цифрами, на часы на стене, отсчитывающие время обратно.
Ноги заныли. До дома-то по ощущениям, скорее всего, доберусь. Отдохну на станции, наверняка и в вагонах уже посвободней, час пик схлынул. Но вот возвращаться потом на "Звенигородскую"…
Нет, не потяну.
На миг внутри толкнулось раздражение: что такое, с работы гонят! Мог бы спокойно досидеть. Но потом всплыл в памяти схлопнувшийся рот, помертвевший взгляд…
Я даже плечами передернул.
— Ой, вы в метро?
Рита потеснила меня от гардероба. Достала плащик, завернулась в него. Платок повязала на шею. Тут же, перед зеркалом, обвела губы увлажняющей помадой.
Улыбнулась.
— Вас тоже отпустили, Николай Вик… ой! — она вспомнила, что я просил так себя не называть. — Отпустили, да?
