Дмитрий Хабибуллин - Тот День
На раздумья юноше было отведено всего несколько дней, так как прием на обучение начинался с первых чисел января, а за окном уже играл метелями декабрь. Георгий помнил все те смятения, что пережил он за несколько дней до нового семьдесят девятого года. То были дни странные, непонятные и полные каких-то новых душевных тревог. Раньше о религии он никогда всерьез не задумывался, но после шести недель страшных откровений в душе юноши произошли необратимые изменения, и все, чего он хотел — уединения.
— Я согласен, — ответил Егор, когда подошло время.
Так проказница фортуна и забросила его в лоно доселе не известного ему зверя — православной церкви.
Регентский класс — отделение Московской Духовной Семинарии, находящейся при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре в городке Сергиев-Посад, готовило регентов для церковных хоров. Три года длилось обучение Георгия (получившего имя после крещения). А после были еще пять лет семинарии, во время которых он работал в хоре Никоновского храма. Рекомендацию, которая была необходима для поступления в высшую духовную школу, ему написал все тот же отец Никодим, который стал духовным наставником юноши с первых лет обучения в регентском классе. В нем Егор увидел того самого, скрытого советской пропагандой, мыслящего святого отца. Хотя, за годы проведенные в самой системе РПЦ, Георгий неоднократно убеждался, что за исключением правящей верхушки, остальные представители белого и черного монашества и духовенства, в подавляющей своей массе глупы, невежественны и как люди не интересны. Но вот батюшка Никодим был не из таких. Он с радостью принял искрящегося разумом юношу под свое крыло и многие годы оказывал ему поддержку. Именно от отца Никодима Георгий и узнал, как может человек разумный, ужиться с пустоголовыми боголюбами. Именно от седого священника юноша и получил самое ценное в его жизни наставление. Было это перед самым выпуском молодого иерея из семинарии, и, подозвав юношу к себе в храм, Никодим сказал ему на прощание:
— Егорушка знай, бог единый для всех. Но не тот, что безустанно тревожит сердца молодых монахинь. Не тот, о лик которого богобоязненные разбивают свои лбы. Бог есть сама природа. Или если пожелаешь, Вселенная. И находясь с нею в гармонии, ты и будешь истинным праведником. Ты ведь знаешь, есть научные теории энтропии. И хаос это не козел с рогами, и не адов сатана. Хаос — люди, их вредоносная деятельность. Их краеугольное самоопределение — вот, что есть хаос. Ты же — служитель Порядка.
Эти слова Георгий запомнил накрепко. А еще отец Никодим оставил молодому священнику свою книжную коллекцию. Драгоценное собрание. Десятки текстов, объединенных одной темой: исхода рода людского. С тех пор, его ненависть обрела формы и Соколов не редко грезил, погружаясь в писания о конце времен. С тех пор, каждый новый рассвет он встречал с надеждой…
В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, получив сан священника, молодой отец Георгий был отправлен за две сотни километров от Сергиева Посада, в Тверской Свято-Екатерининский храм на должность клирика. Близилась эпоха перестройки, и дела РПЦ пошли в гору. Открывались новые приходы, число верующих геометрически росло, а следовательно — и благосостояние самого духовенства изменялось в лучшую сторону.
Георгий видел разгул, охвативший ряды священнослужителей. Новая эра открыла перед людьми в черных рясах новые возможности. В девяностые, достаток человека духовного был куда выше среднего мирянина. Тверской приход, так же как и все прочие, в те лихие годы широко торговал продукцией табачной и греховно-винной. Батюшки обрюзгли и насквозь пропахли спиртным и недорогими женскими духами. Лоснящиеся от собственной медовой жизни, они вызывали у Георгия приступы тошноты.
«Когда-нибудь и они поплатятся за свои поступки», — тешил себя Соколов.
Но годы шли, и к великому сожалению святого отца, ничего не менялось. В девяносто шестом, в возрасте тридцати семи лет, он получил повышение и переведен был в Оршин Вознесенский женский монастырь в двадцати километрах от Твери на должность протоиерея. Монастырь тот, получивший свое подворье, срочно нуждался в главном священнике, и по велению матери-настоятельницы Игуменьи Анны, нужным человеком оказался именно Георгий. Там в живописных местах, и протекала его жизнь последние шестнадцать лет. Все шло своим чередом: службы для черствых людишек, разговоры с черствой церковной братией, черствый мир. И с каждым годом в его сердце все больше разгоралась ненависть. Все громче слышал Георгий шепот воли Порядка. И, наконец, пришел долгожданный рассвет…
Георгий открыл глаза. После предшествующих ночных служений он повалился в сон, когда солнце стояло еще в зените. Лоб священника был потен, а на губах чувствовался вкус соли. Ему что-то снилось. Что-то неприятное. Однако вспомнить подробности, как это часто бывает, Соколов не мог.
— Часов пять утра, наверно, будет, — предположил святой отец и поднялся с кровати.
Покои священника находились глубоко под самим Вознесенским храмом. Это были две небольшие комнатки. Первая — совсем крохотная, играла роль прихожей с ящичками для обуви и большим настенным зеркалом. Именно туда сначала попадал человек, решивший заглянуть к отцу в его мрачные подземелья. Хотя гости у Георгия были явлением редким. Сразу за прихожей было помещение побольше: с кроватью, столом для работы и книжными шкафами, в которых батюшка и хранил коллекцию Никодима и ту литературу, которую он сам раздобыл за годы жизни под рясой.
«Сегодня утреннюю отпевать», — с горечью подумал святой отец, и начал медленно облачаться в наряды для служения.
Поверх льняной сорочки Георгий нацепил широкую ризу, на груди которой повисло тяжелое наперсное распятье. Подпоясавшись и надев поручи, священник лениво зевнул, залез в меховые ботинки и стал медленно подниматься по скрипучей лестнице наверх, в одно из угловых помещений храма, которое использовалось как склад для всяческих икон, резных изделий и прочих святынь, не нашедших места в залах дома божьего. Лаз в кельи протоиерея был прикрыт обыкновенной деревянной крышкой, однако шум из верхнего мира в покои священника практически не проникал. От чего всякий раз, когда Георгий выползал из своего укрытия наружу, звуки утренней монашеской суеты и мычание просыпающегося скота вызывали в нем желание вернуться обратно. Но в этот раз святой отец ничего подобного не услышал. Ни смеялись молодые монахини и не ругалась на них сварливая Игуменья Анна. Не блеяли овцы и бродячие псы от чего-то тоже не рычали на послушниц, прогоняющих собак палками от корма для монастырской скотины. Стояло утро двадцать девятого дня ноября две тысячи двенадцатого года. Утро как никогда тихое, и, прибывая в полном недоумении, священник открыл дверь храмовой кладовой и оказался под широкими сводами главного зала. Что он увидел? Был ли это Ад, который описывал Данте? Или картины Босха? Нет, Георгий увидел нечто совсем другое: он увидел мир вывернутый наизнанку. Словно кто-то решил подшутить над притворной святостью прихода и погрузить храм божий в царство всех людских грехов. Мертвые монахини и работники монастыря лежали полуголые с отпечатавшимся сладострастием на их лицах. Кровавая оргия не оставила и следа от прежней святости в храме господнем. Стены были исписаны кровью, скамьи перевернуты, иконы разорваны, большой деревянный крест с вырезанным на нем образом Христа, был сорван со стены и валялся на полу возле алтаря.
