Владимир Ильин - Жизненно важный орган
Видно, в детстве в куклы как следует не наигралась, вот теперь гипертрофированный материнский инстинкт и попер из нее... Лучше бы она собаку себе завела. Или кошку.
А она решила завести себе мутанта. Этакого маленького безмозглого монстрика. Интересно, неужели она верит что сможет вырастить его?! Что он, подрастая, будет учиться ходить, говорить, потом пойдет в детский сад, в школу? Что будет называть ее мамой и обнимать ее и целовать? Видимо, верит. Она же не знает, что человек без мозга - это просто-напросто кусок мяса. Который может только... Впрочем, ничего он не может и даже жить по-настоящему не может. Все эти разговоры о душе, о якобы человеческом плаче - бредни, сказки для взрослых. Она верует в это так, как люди веруют в бога: исступленно, не вдумываясь в парадоксы, связанные с объектом их поклонения.
Кстати, если она утверждает, что побочник плачет, то почему в квартире так тихо? Я здесь уже почти час, а из комнаты, где она его наверняка спрятала, не донеслось ни звука. А может, на самом деле он уже давно мертв, а она тут вешает мне лапшу на уши?!. В принципе, это был бы неплохой выход из ситуации. Наглядно продемонстрировать этой фоме неверующей, а точнее, слишком верующей, что проблема сама собой разрешилась, потом быстренько забрать трупик и откланяться...
- А вы... - по инерции начал Дейнин, но тут же вспомнил, что имеет право называть Шурочку на "ты". - А ты уверена, что ребенок... что с ним все в порядке?
Он специально употребил столь неподходящее к клону-побочнику слово "ребенок", чтобы расположить к себе свою собеседницу. Каноны психиатрии гласят, что не следует перечить сумасшедшим.
Шура наклонила голову к плечу, словно прислушиваясь.
- Да, - недоуменно пожала плечами она. - Он сейчас спит, Ярослав Владимирович.
- А можно взглянуть на него? Нет-нет, я абсолютно ничего ему не сделаю, я и пальцем его не трону, - поспешно добавил Ярослав. - Хотя как врач я мог бы предложить свои услуги, если ему требуется срочная помощь.
Но Шура решительно покачала головой:
- Не надо, Ярослав Владимирович. Я сама управлюсь, если что...
"Вот упрямая баба, - с досадой подумал Дейнин. - Ребята мои внизу уже заждались, наверное, а я тут развожу с ней философские беседы о сущности человека. Но уйти отсюда с пустыми руками я просто не имею права".
Не дай бог пронюхает кто-нибудь из соседей, а там пойдут по всему городу слухи. И плакали тогда горючими слезами все наши многолетние усилия. На сенсацию клюнет пресса, нагрянет инспекция из столицы, и закроют тогда наш Центр. Или вообще запретят клонирование - не только человека в целом, но и отдельных органов. Помнится, частичное воспроизводство органов для пересадки, под маркой которого и существует наше заведение, и то разрешили со скрипом, а если узнают, что мы нарушили запрет, тогда крышка всему. И прогрессу в целом, и чаяниям отдельных людей, которым наплевать, какой ценой мы воспроизводим их погибших и умерших детей. Которым главное - чтобы их ребенок был жив...
Ну и что же мне делать?
В принципе, остается один-единственный выход.
Прости, Шура, но иначе поступить я не могу...
- Ну что же, - сказал Дейнин, нацепив на лицо маску сочувственного сожаления. - Раз не хочешь, Шурочка, прислушиваться к моим доводам - дело твое. Я тебя предупредил, а ты поступай как знаешь... Но если честно, то мне жаль тебя. Да-да, тебя, а не его!.. Ладно, мне пора.
Он поднялся из-за стола, держа руки в карманах куртки-ветровки, и шагнул за спину Шуры к окну. Снаружи было уже темно. "Это хорошо, - подумал Дейнин. Меньше будет ненужных свидетелей..."
Шура оперлась руками о стол, собираясь встать, но он не дал ей этого сделать. Он не хотел, чтобы она падала из положения стоя: предвидел, что ему ее не удержать.
Инъектор еле слышно свистнул, испуская острую, толщиной с волосок, струйку бледно-зеленой жидкости, и Шура грузно осела на стуле. Рот ее открылся, судорожно хватая воздух, а потом снотворное подействовало, и она обмякла бесформенной грудой, уткнувшись лицом в стол.
Дейнин проверил у нее на всякий случай пульс - все было в порядке.
Потом достал из кармана мобильник.
- Ребята, поднимайтесь, - сказал он, когда ему ответил хриплый, словно после сна, голос. - И не забудьте захватить с собой упаковочный мешок. Желательно с герметичной застежкой...
Потом Дейнин зачем-то оглянулся на спавшую, словно опасаясь, что она может проснуться.
Достал из внутреннего кармана обойму с ампулами цианида и перезарядил инъектор. Держа его, как пистолет, проследовал в коридор и открыл дверь комнаты.
Клон номер сто восемьдесят пять действительно был там. За неимением детской кроватки Шура расположила его в большом кресле, соорудив там нечто вроде птичьего гнезда с пологом.
Клон в самом деле все еще был жив. Он не шевелился, и трудно было определить, спит он или нет, но когда Дейнин поднес руку к страшноватому личику, то ощутил легкое движение воздуха перед носовыми отверстиями.
Живучесть мутанта была поразительной, и при других обстоятельствах Дейнин, возможно, передумал бы, прежде чем обрывать его жизнь. Это существо могло бы стать интересным объектом для научного исследования. Но в данной ситуации рисковать не стоило.
Ребенка следовало усыпить, чтобы не подвергать Центр ненужному риску.
В конце концов, задача подпольного клонирования заключалась в том, чтобы воспроизводить нормальных здоровых людей, а не уродцев, с рождения страдающих неизлечимыми болезнями и аномалиями...
Дейнин распеленал клона и вытянул перед собой инъектор. С удивлением увидел, что его рука дрожит. Он, сделавший за свою жизнь тысячи инъекций разных препаратов, не любил такие уколы. Поэтому и поручал это дело Шурочке. Ему казалось, что уж она-то не может, не имеет права комплексовать по этому поводу. Оказывается, он в ней ошибался...
Оставалось лишь нажать на спусковой крючок - совсем как при выстреле в упор. Но Дейнин почему-то не мог сделать этого простого движения.
Он вдруг явственно услышал жалобный плач, исходивший от младенца.
Этого не могло быть, но медик готов был поклясться, что слышит, как его жертва плачет! Причем плач был действительно осмысленным, словно принадлежал он не безмозглому подобию новорожденного, а уже достаточно подросшему ребенку. И в этом плаче не было ни слепого ужаса, ни злости. Только обида и безнадежное отчаяние. Словно плачущего заперли одного в темной комнате в наказание за неведомые грехи...
И Дейнин впервые в своей жизни почувствовал, как может щемить сердце от жалости...
Но в ту же секунду он испугался этого столь нового и непривычного для себя чувства. А через долю секунды рассердился на себя за то, что позволил родиться этому чувству в своей душе.
