Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы
— Я Геттерен из Шата, — и рассказал ему, как он поднялся на льды и кого он там встретил. В конце своего повествования он сказал:
— Скажи всем в Шате, что возвращаю себе свое имя и свою тень.
Прошло много дней, после которых Геттерен заболел и умер. Путешественник донес его имя до Шата, и все увидели, что с того времени дела в Домене пошли лучше и стало как и должно быть и на полях, и в домах, и у очагов.
3. СУМАСШЕДШИЙ КОРОЛЬ
Спал я допоздна и весь остаток утра провел, читая свои заметки о манерах, принятых во Дворце, и работы моих предшественников, исследования касательно психологии геттениан и их поведения. Я не вдумывался в то, что читал, и это не имело значения, так как я все уже знал наизусть и читал лишь для того, чтобы заглушить внутренний голос, который продолжал нашептывать мне: «Все плохо». Когда мне не удавалось заставить его замолчать, я спорил с ним, доказывая, что могу обойтись и без Эстравена — и даже, может быть, лучше, чем с ним. Кроме того, мои обязанности здесь должен был выполнять один-единственный человек. Здесь должен был быть только один Первый Мобиль. Новости о любом мире доносил до Эйкумены только единственный голос, голос единственного человека во плоти, который должен был нести свою одинокую вахту. Его могли убить, как Пеллелга на Фор-Таурусе, или запереть вместе с сумасшедшими, как случилось с первыми тремя Мобилями на Гао, одним за другим, и тем не менее, эта практика соблюдалась, потому что она работала и приносила плоды. Единственный голос, говоривший правду, обладал большей мощью, чем флоты и армии, и он давал простор во времени, массу времени, а времени у Эйкумены хватало более, чем… Ты не должен поддаваться внутреннему голосу, урезонивал я себя в тишине, и ты должен явиться во Дворец на аудиенцию к Королю, когда пробьет Второй Час, спокойным, собранным и решительным. Я говорил себе эти слова, стоя в приемной, перед тем как предстать перед Королем.
Дворцовая стража и слуги вели меня в приемную по длинным холлам и коридорам Дома Короля. Посыльный, попросив подождать, оставил меня одного в большой комнате без окон. Здесь я ждал, полный напряжения. Продав свой четвертый рубин (Исследователи сообщили, что геттениане ценят углеродные образования куда выше, чем на Земле, и я прибыл на Зиму с полным карманом камней, которыми я мог расплачиваться), я использовал треть вырученной суммы на торжественное одеяние ко вчерашнему параду и сегодняшней аудиенции; все на мне было новым, очень плотным и хорошо скроенным, как вся одежда на Кархиде — белая вязаная рубашка, серые брюки, длинный плащ в виде накидки, хиеб из сине-зеленой кожи, новая шляпа, новые перчатки, под соответствующим углом засунутые за пояс хиеба, новые сапоги. Ощущение, что я одет как подобается, усиливало мое чувство спокойствия и решимости. Я был уверен, что спокойная решимость не подведет меня.
Как и все помещения в Доме Короля, эта комната была высока, с красными стенами, голыми, обветшавшими, с прокисшим запахом, словно мусор не выносили отсюда несколько столетий. В камине гудело пламя, но от него не было прока. Огонь в Кархиде предназначен для того, чтобы греть душу, а не плоть. Век Созидания в Кархиде, ознаменованный созданием механической индустрии, насчитывает три тысячи лет, и за эти тридцать веков они создали великолепные и экономичные системы центрального отопления, использующие пар, электричество и другие принципы; но системы так и не были установлены в домах. Возможно потому, что в таком случае они могли бы потерять свою психологическую сопротивляемость погоде, как арктические птицы, побывавшие в теплой палатке и выпущенные наружу, отмораживают лапки. Поэтому мне, тропической птице, было холодно; холодно и снаружи и внутри; безнадежный холод пронизывал меня до костей. Я стал ходить, чтобы согреться. Кроме камина в большой приемной практически ничего больше не было: стул и стол, на котором стояли кубок с удлиненными гранями и древнее радио или просто деревянный футляр, украшенный серебром и костью, великолепный образчик ручной работы. Оно играло чуть слышно, и я повернул тумблер, чтобы сделать звук погромче, услышав, как песни маршевого ритма сменились объявлением, что будет передаваться Дворцовый Бюллетень. Кархидцы, как правило, читают довольно мало и предпочитают знакомиться с новостями и литературой скорее на слух, чем глазами; книги и телевизоры встречаются куда реже, чем радио, а газет вообще не существует. Дома у себя я пропустил утренний бюллетень, да и сейчас слушал вполуха, занятый другими мыслями, пока несколько раз повторенное имя не приковало к себе мое внимание, и я остановился. Что там об Эстравене? Оповещение стало читаться во второй раз.
«Терем Харт рем ир Эстравен, Лорд Эстре в Керме, сим указом лишается Королевского титула и места в Ассамблее Королевства, и ему повелено покинуть Королевство и все Домены его. Если он не покинет Королевство и его Домены за срок в три дня или в течение жизни вернется в Королевство, любой человек может предать его смерти. Ни один житель Кархида не смеет оказать милость Харту рем ир Эстравену, заговорив с ним или дав ему приют в своем доме или на своих землях под страхом наказания, и ни один житель Кархида не может дать или ссудить Харту рем ир Эстравену деньги или добро, не имеет права расплачиваться за него или возвращать ему долги под страхом сурового наказания. И пусть все жители Кархида знают и передают, что наказание, за которое Харт рем ир Эстравен подвергнут изгнанию, именуется Предательство: он доказал это своим поведением в Ассамблее и во Дворце, делая вид, что преданно служит Королю; он подрывал суверенитет нации Кархида и унижал его мощь, пытаясь подчинить их дьявольскому измышлению какого-то Союза Людей, и ныне все должны знать, что такого Союза не существует, потому что он был бесплодной фантазией скрытого предателя, который хотел ослабить Власть Кархида, воплощенную в Короле, на благо подлинно существующим врагам нашей страны. Одорни Тува. Восьмой Час, дано во Дворце Эренранга и подписано: АРГАВЕН ХАРДЖ.
Указ этот должен быть отпечатан и приколочен ко всем воротам города и на всех почтовых станциях в его окружении, чтобы дальше он передавался из уст в уста».
Первое мое импульсивное движение было очень простым. Я резко выключил радио, словно стараясь заставить его замолчать и не давать свидетельств против меня, и поспешно пошел к дверям. Здесь я, понятно, остановился. Вернувшись к столу у камина, я задумался в неподвижности. Во мне больше не было ни спокойствия, ни решимости. Я хотел открыть свой чемоданчик, вынуть ансибл и послать через весь Хайн сигнал «Срочно! Нужен совет!» Я подавил и это намерение, которое было еще более глупым, чем первое импульсивное движение. К счастью, у меня не было много времени на другие поступки, продиктованные импульсами. Двустворчатая дверь в дальнем конце приемной открылась, и посыльный, выросший на пороге, отступил в сторону, пропуская меня со словами:
