Евгений Прошкин - Механика вечности
— А я кто, по-твоему?
— А у тебя вот здесь мозоль, — Мефодий показал на сердце. — Ничего, это пройдет. Это, Миша, хорошо. Ну? — спросил он требовательно.
— Выкладывай, что ты там измыслил.
— Да я, собственно, все сказал. Распечатаешь тексты, вернешься в две тысячи первый год и отнесешь их в издательство. Встретишься с сопляком, который еще не расстался ни с Аленой, ни со своими детскими идеалами, и предупредишь, чтоб готовился к грядущему успеху.
— Может, и Алена останется, если у него сразу четыре книги выйдут?
— Может, и останется. Только будет ли это благом? У одиночества тоже есть свои плюсы.
Последняя фраза прозвучала совсем неубедительно, и я вдруг увидел в его глазах отблески той самой тоски, что до сих пор ныла у меня в груди. Маленькая, но неизлечимая болячка.
— Возьмешь машинку, выйдешь из дома и где-нибудь спрячешься. Свидетели нам ни к чему.
— "Машинка" — ее официальное название?
— Какая тебе разница? Наберешь на дисплее сегодняшнюю дату и время — плюс три часа от настоящего. Это ее погрешность.
— Чтобы не возникнуть здесь в двух экземплярах? — догадался я.
— Да. Надеюсь, ничего страшного не случится, но лучше не пробовать. Если через шесть часов тебя не будет, я начну волноваться.
Мефодий еще раз показал мне, как обращаться с машинкой. Ревностно проверил, все ли я запомнил, и снова принялся за объяснения.
Когда я уже оделся, он хлопнул себя по лбу.
— А распечатать-то! Забыли!
— Успеется. Не тащить же с собой.
— Ты чего это удумал, Миша?
— Что я там, принтер не найду?
— Ну-ка, ну-ка, — он бесцеремонно взял меня за рубашку и заглянул мне в глаза. — Я надеялся, мы играем в открытую. Нет?
— Ровно пять лет назад тоже была осень, только две тысячи первого. Полгода до весны две тысячи второго.
— Логично… А, вот ты о чем?
— Да. Я там побуду. Пару дней, не больше. Хочу посмотреть на свою жизнь со стороны. На Алену хочу посмотреть.
— Все не уймешься? И как же ты собираешься договориться с тамошним Ташковым? Куда ты его денешь?
— Мои проблемы.
— Это ты говоришь мне?
— Ведь у нас полно секретов. Про шрам на животе, про все остальное.
— Капризный щенок, вот ты кто! Что тебя интересует? — сдался Мефодий. — Только быстро, пока я не передумал.
В голове крутилось множество вопросов, но задать ни один из них я не решался: все они выглядели сиюминутными и несерьезными, а спросить хотелось о чем-то важном.
— Этот выстрел останется за мной, — нашелся я. — Вот вернусь, тогда и спрошу. А что касается Миши… Миши-младшего… Подходит такое определение? Хорошо бы его спровадить к Люсе на ночку-другую. Имея железное прикрытие в виде самого себя, он не откажется. А я его заменю. И постараюсь разобраться с Аленой. Про рукописи я ему сразу говорить не буду, пусть сначала замарается. Когда у него болит совесть, он перестает сопротивляться.
Мефодий сделал какое-то неловкое движение, будто собирался ударить меня по щеке, но осекся, и его ладонь замерла на полпути.
— Извини, — сказал я.
Он ответил мне долгим, скорбным взглядом.
— Делай как знаешь. Только не забудь дату и вернись вовремя. Мне здесь неуютно.
Я попытался засунуть пенал в куртку, но он оказался слишком объемным. Пришлось оставить его на кухне, забрав только дискеты. Ключи я прихватил с собой, а Мефодию на всякий случай выдал второй комплект.
— Если куда намылишься, дверь закрой. На оба замка, — по-хозяйски распорядился я. — Здесь тебе не будущее. Латиносы, вьетнамцы…
— Помню, — улыбнулся он. — Ну что, присядем на дорожку?
Мы посидели, синхронно раскачиваясь на табуретках и напряженно всматриваясь в скатерть.
— Две тысячи первый — это пять лет назад. Почему не три, не шесть?
— Не знаю, — развел руками Мефодий. — Цифра симпатичная.
Покурили.
— "Кошмары" не забудь, — напомнил он.
Я сходил в комнату и взял со стола тетрадь в клетчатой обложке. После развода мне пришло в голову, что сны могут иметь какое-то значение, и я стал их записывать. За два года я заполнил около восьмидесяти страниц, и ни одно из видений не повторялось. И слава богу.
— Пожрать у меня не особо… — начал я, но замолчал, потому что говорил совершенно не о том. — Значит, просто нажать на кнопку и сделать шаг вперед?
— Всего лишь. И учти, Миша, ты отвечаешь за двоих — за себя и за меня. За двоих, — повторил Мефодий, показывая букву V из указательного и среднего пальцев.
В его жесте я хотел бы видеть пожелание вернуться с победой. Но он означал нечто несоизмеримо большее.
Я медленно спускался по лестнице, не в силах отделаться от мысли, что меня разыграли. Несколько минут назад я поднялся на последний этаж и прислушался, не шуршит ли кто за дверью, собираясь выходить. Потом, вглядываясь в мелкие цифры на табло, набрал длинную строку: 2001.09.20.21.00. Жадно, как, наверное, бывает перед расстрелом, выкурил сигарету, погладил пальцем квадратную ребристую кнопку и, затаив дыхание, нажал.
Ни молний, с треском пронзающих воздух, ни волшебного свечения, обозначающего границы времен. Разве что сумерки, протиснувшиеся сквозь пыльное окошко, заметно сгустились, сделав темно-серые стены почти черными. И еще — неуловимое колебание воздуха, такое возникает над асфальтом в жаркий летний полдень.
Штукатурка, исцарапанная дворовыми поэтами, пустые пивные банки, оставленные ими же на ступеньках, обтянутые дерматином стальные двери, пялящие наружу выпуклые глазки, — все находилось на своем месте. Каждая замеченная деталь тут же всплывала в памяти. Любая царапинка на перилах, паутинка на потолке навязчиво пыталась со мной поздороваться, намекая на давнее знакомство.
Трогая ручку парадной двери, я отметил, что кодовый замок сняли, а надпись «Димон», вырезанную в пластике с аккуратностью, достойной уважения, заделали, да так, что и следа не осталось. При других обстоятельствах эти мелочи ускользнули бы от внимания, но сейчас они отозвались в голове тугим набатом бешеного пульса.
Прежде чем выйти из подъезда, я приоткрыл дверь и с опаской выглянул на улицу, словно ожидал увидеть там что-то страшное. И я не ошибся. Напротив дома, на том месте, где взгляд привык упираться в строящуюся башню, зияла плешь пустыря. Ощущение было таким, точно нога, нацеленная на ровную поверхность, провалилась в яму.
Мимо прошла Лидия Ивановна, выглядевшая значительно бодрее, чем обычно. Я поздоровался, но она не откликнулась.
Стройка, заражавшая своим оптимизмом, обернулась неряшливой площадкой, которую люди и их четвероногие друзья успешно превращали в помойку. Лидия Ивановна, помолодевшая, как ей и полагается, на пять лет, меня не узнала. Естественно, ведь сейчас мы с ней проживаем в разных концах Москвы.
