Елена Крюкова - Беллона
Глядят на девушку, ее волокут к виселице.
Девушка не вырывается; бесполезно. На ее груди картонка, надпись немецкая, шрифт кривой, непонятный. Глаза понимают. Еще шире распахиваются - над радужками видны белки. Ресницы колкие, острые, щеточкой. Светлые, сивые, желтые, выгоревшие. Радужки густо-синие, как летнее жаркое небо.
Жара. Легкий ветер мотает веревку. Девушку ставят на табурет.
Глаза глядят, и ветер ласкает лицо, сдувает с лица веснушки.
Не закрывай глаза. Смотри.
[ника рисунки]
Я плохо выстирала физкультурные трико. Жирное пятно так и осталось на коленке.
"Ника, Ника, земляника! - дразнят меня в школе. - Ника, Ника, костяника! Ника, руку протяни-ка!"
Я, дура, протягивала руку, и мне ударяли по руке кулаком.
А однажды Петька Мишарин так схватил за локоть и вывернул его, что кость чуть не сломал.
Правая рука. Моя рисовальная рука.
Впрочем, я могла бы и левой рисовать. Спокойно. Я уже пробовала. Получается.
Мой папа так радуется, когда я рисую. А мама плачет. Я рисую и рисую, и забрасываю рисунками весь пол, все диваны и кровати, всю комнату. Мама несет с кухни яичницу на шкворчащей сковородке и осторожно, как через ядовитых змей, переступает через мои рисунки.
Как себя помню -- так все рисую, рисую.
Что такое рисунок? Изображение? Нет, воображение.
Я воображаю, и я рисую, и у меня -- получается.
Я, когда рисую, не хочу ни есть, ни пить. Ко мне приходят люди и звери, феи и солдаты, цари и палачи, приплывают рыбы, прилетают птицы, и все орут, кричат, щебечут мне, молчат: нарисуй нас! Нарисуй! Нарисуй!
Если ты нас не нарисуешь -- мы умрем.
Да вы же все умерли, шепчу я, вас же нет, нет! А вы все идете ко мне!
...а они все идут ко мне.
Я не спасусь от них. Не уберегусь.
Иногда у меня от них кружится голова, и тогда я утыкаюсь головой в подушку, прячусь под одеяло, смеюсь, как от щекотки, дрожу, как в жару. Мама подходит, щупает мне лоб и строго спрашивает: "Ника, ты не заболела? Я сделаю тебе укол!"
Моя мама умеет делать уколы. Она никогда не вызывает мне врача.
С тех пор, как участковый врач сделал мне укол, а я чуть не умерла.
Я и правда тогда умерла, но я же не стану это объяснять ни маме, ни папе.
Я шагнула в белый туман, он расступился, и меня обступили все они, кто каждый день приходил ко мне и просил: нарисуй, нарисуй! Я могла их всех потрогать. Даже обнять. Когда я подходила к каждому из них -- я превращалась в него самого.
Подошла к солдату в каске, с руками в крови -- превратилась в солдата. Подошла к тощей как скелет девушке с копной волос -- в нее превратилась. Отступила на шаг -- опять стала самой собой. Шагнула к девчонке, мы с ней одного роста были, ровесница моя, даже помладше; косы белые корзинкой на затылке лежат, платье коричневое, с заплатами на локтях. А вместо туфелек -- калоши. Я взяла ее и обняла. И гляжу ее глазами: никакой меня нет, а руки мои вперед протянуты, в пустоту. Я закинула руку на затылок, пощупала -- так и есть, косы корзиночкой!
Я очень испугалась. Я поняла: после смерти вот так все и будет. А где же я? Как же вернусь? Крикнула -- тишина. Туман опять обнял меня, завернул в белую свою простыню, и из тумана выплыли мамины руки со шприцем, и на ее руки, на мое лицо капали ее слезы. Она улыбалась. И я улыбнулась ей и сказала: "Мама, совсем не больно! Я ничего не почувствовала!"
А папа наутро принес целую сетку ананасов, апельсинов, персиков и много баночек черной и красной икры. Я спросила его: откуда это волшебство? А он нахмурился и ответил: из кремлевской столовой.
А что такое кремлевская столовая?
А зачем тебе это знать?
Мне и знать-то ничего не нужно.
Я и так уже знаю все.
Мне нужно только рисовать. Рисовать.
Мальчик в бархатной курточке, с чистеньким белым воротником. Он смотрит сначала на меня, потом чуть вбок. Он сидит за овальным обеденным столом, перед ним фарфоровый прибор, серебряные вилки, нож как зеркало, в него можно смотреться. Рядом с ним сидят еще два мальчика, девочка, мужчина и женщина. Семейство обедает. А я их рисую. Мальчик в бархатной курточке сидит ко мне в профиль, очень хорошо, пусть вот так и остается подольше, тогда я успею.
И я успеваю. Потому что в светлый воздух давней гостиной врываются другие люди. Белобрысая девчонка; ее кто-то бьет, не вижу, кто, кажется, мужчина. Она не визжит -- сжала зубы. Ярость на бледном личике, похожем на кошачью морду. Надо успеть зарисовать быстро, рисунка не получится, только набросок. А то она сейчас исчезнет. Или закричит от боли, и я испугаюсь и выроню карандаш из пальцев.
Бумага, не падай с планшета, не лети белым снегом. Дальше времени не улетишь.
Я сама тебя отпущу.
Отрываю кнопки. Ватман летит на пол. Я вслепую прикрепляю к планшету чистый лист. Зима. Сугробы. Мальчишка тащит обледенелые доски. Тянет, задыхается. Черные дома. Сумерки. Вдалеке, сквозь ущелье старых угрюмых домов, светится белым воском зальделая река. Я слышу, как доски скрежещут по тротуару. Вижу мелкие, как щучьи икринки, капли пота на висках мальчишки, под рваной ушанкой. В небе гул. Черный самолет. Мальчишка ложится животом на снег, на лед. Прижимает к ушанке руки в огромных рукавицах. Далеко, за рекой, разрывы: самолет сбросил бомбы и улетел. Парень встает, и я близко вижу его лицо. Чуть раскосые глаза. Щеки ввалились. Я быстро, стремительно рисую его -- надо успеть.
Лист сорвать, бросить на пол. Другой. Быстрей. Дети, как смотрят они на меня! Это дети или ангелы? Они сидят на странных нарах -- один внизу, другой наверху. Пароход? Поезд? Или у них такая спальня, как лагерь? Раз, два, три, четыре, пять, шесть, считаю я детей. Мне ровесники, один мальчик старше, остальные все девчонки, и три совсем крохотные. Сказочные феечки. Красные Шапочки, только без шапочек. Они печально глядят друг на друга. Самая маленькая замечает меня. Она видит меня, я вижу ее. Наши глаза плавают по лицам друг друга, гладят щеки, волосы. Малютка улыбается мне. Сгибает пальчики: иди сюда! Я не могу, показываю я ей рукой. Не могу!
И тогда она плачет. Всхлипывает. Ротик ее разевается, и она кричит, но я не слышу крика.
Я уже рисую. Накладываю быстрые штрихи на белизну. Стремительной линией обвожу контуры фигур. Эти дети, они должны быть, они будут нарисованы мной. Странное чувство: пока я их рисую -- я уверена, что я их спасу.
