Андрей Плеханов - Царь муравьев
Родион отключает телефон и раздраженно шваркает его на приборную панель.
– Достал Антоха! – заявляет он. – Все для них сделали, на тарелочке им все выложили. Так нет, отдай им Трупака! Оборзели вконец!
– А почему бы не отдать? – вякаю я, заранее содрогаясь, предчувствуя, какого заряда молнии ударят сейчас в меня, нежного и хрупкого.
– И ты туда же? – ледяным тоном осведомляется Родион. – Любопытство заело?
– Почему Трупака не отдашь в РУБОП? – повторяю я отважно. – Как они без Трупака дело расследовать будут?
– Не мои проблемы, пусть расследуют как хотят. Мухин наш, и разберемся мы с ним сами.
– Что значит «наш»? Бывший подлиза?
– Бывших подлиз не бывает. Подлизами становятся пожизненно. Бывший подлиза – мертвый подлиза.
– И как вы разберетесь с Мухиным? Подлечите, утешите, погладите по головке и выпустите куролесить дальше?
– С чего ты так решил?
– Вы ставите подлиз выше остальных людей. Неважно, что Мухин совершил преступление – украл ребенка, искалечил его, а в предыдущую жертву убил. Он ВАШ, он фрагрант, и вы покроете его по всем статьям.
– Ничего ты не знаешь. Отвяжись.
– Скажи мне, и я буду знать.
– Я отдам его Гансу.
– И что с ним сделает Ганс?
– Ганс знает, что делать.
– Нет, в самом деле, что?
– Отвяжись, сказал!
– Ганс убьет Мухина, – произносит вдруг Женя. – Ты имеешь право знать, Дим. Не думай, что Ганс жестокий, но выхода нет: если мы отдадим Трупака ментам, его убьют чистильщики, но перед этим вытащат информацию о подлизах, много информации. Вылечить Мухина нельзя – он употреблял какие-то препараты, и теперь испорчен напрочь. Он не сможет жить ни среди обычных людей, ни среди подлиз. Можно держать его всю жизнь в подвале, взаперти, но это негуманно. Куда гуманнее просто убить его.
«Испорчен напрочь»… Сильно сказано. Сказано как о механизме, а не как о человеке. Гуманное убийство без суда и следствия как метод решения проблемы. Вот он какой – добрый и заботливый Ганс…
Больше я не задаю вопросов. Расхотелось спрашивать.
По пути мы едва разъезжаемся с двумя бешено мчащимися белыми «Газелями». Они взвывают пронзительными гудками и скрываются за поворотом.
– Ага, поехал «СОБР», – удовлетворенно замечает Родион. – Пошли собирать объедки. Забавная картинка будет – жаль, посмотреть нельзя.
– Почему ты думаешь, что это «СОБР»? Никаких опознавательных знаков нет.
– Они это, они. А вот и чистильщики вслед пилят, – показывает Родион на черную «Волгу». – Только опоздали поганцы, мы им не достанемся. Сегодня не достанемся.
Спокойно так говорит, а у меня мурашки по спине бегут.
Мы выезжаем за город по второстепенной дороге, чтобы не проезжать пост ГИБДД. Останавливаемся через пару километров, возле джипа, притулившегося на обочине.
– Док, иди и отдай им Дениса, – командует Родион.
– Ты уверен, что это те, кто нам нужен?
– Уверен.
К счастью, нести парня в этот раз не приходится. Десять шагов до джипа он делает сам – шатко, тяжело, опираясь на меня. И даже прижимается по пути к моему уху сухими растрескавшимися губами. «Спасибо», – шепчет он. Меня пронимает почти до слез, и я жалею, что не смогу увидеть, как его встречают родители. Мы сделали великую работу. Конечно, я сыграл при этом самую незначительную роль, но сыграл же.
Два господина крепкой комплекции выскакивают из машины, бережно принимают Дениса, сажают его в чрево салона, и тут же укатывают на всех парах.
Вот и все, конец истории. Я стою, смотрю вслед удаляющемуся автомобилю и качаю головой.
– Поехали, док! – кричит Родион.
– Куда?
– Домой. Закатим пирушку, обмоем.
– А Трупака куда?
– Сдадим по пути в камеру хранения.
– Поехали…
Глава 22
Обмыл я это дело, надо сказать, основательно. Родион выдал мне бутылку бомбейского рома – бурого, остро-пряного, и крепкого, как пойло капитана Флинта. Такие вот мне выпали премиальные. Никто не препятствовал употреблению алкоголя. Женя, Родион и Мулькин дружно пили вместе со мной – само собой, не ром, а минералку и апельсиновый сок. При этом поглядывали на меня со нисхождением: вот, мол, глупый человечек, травит себя ужасной гадостью, и не понимает, насколько это вредно. Я думал, что уговорю всю бутылку, никак не мог расслабиться и придти в себя, но двести граммов свалили меня с ног лучше, чем горсть снотворных таблеток. Я поплыл, меня под ручки отвели в постель и положили отдыхать.
Проснулся на следующий день, часов в одиннадцать утра. Основательно выспался, и чувствовал себя на удивление бодро, только вот есть хотелось до смерти. Жени рядом не было, и снова я испугался: а вдруг и не будет больше, вдруг отправили ее на какое-нибудь новое сверхважное, суперсекретное задание, а я не оправдал доверия, и вытурят меня обратно в обычную жизнь, пожизненно, без права свиданий и переписки.
Родион пугал меня своей брутальностью и все же я относился к нему с уважением, и с интересом, и даже некоторой завистью – попробуйте не позавидовать такому. Мулькин нравился мне безусловно; несмотря на специфическую манеру выражаться и наркоманскую наружность, не читалось в нем ничего подлого, и глаза его, умные и добрые, с лихвой компенсировали недостатки внешности – скорее криминальной, чем плебейской. Про Женю говорить не будем, и так понятно, насколько я любил ее. Рафиса я видел недолго, но не мог предъявить к нему ни малейших претензий – он походил на хорошего человека гораздо более, чем на плохого. Выходило так, что все мне нравились встреченные в жизни подлизы. Да что там нравились, порождали откровенное желание подружиться. Даже Родион, вначале вызывавший отторжение, в полпрыжка преодолел моральный барьер и широко, по-барски расположился в моей душе, заняв в ней на удивление обширную территорию.
Я человек вполне обаятельный. Обаятельный автоматически, иногда даже лишку – не хвастаюсь, просто констатирую факт. Скажу больше: я страдаю от непроизвольного обаяния. Число людей, которые хотят со мною подружиться и пообщаться, во много раз превышает личные мои потребности. Интеллигентный человек с хорошо подвешенным языком, в то же время достаточно повидавший в жизни, создает у окружающих людей иллюзию, что ничего не стоит усадить его с собой за стол, напоить и втянуть в многочасовой разговор. А потом начинаются обиды. Человек (то есть я) вдруг оказывается практически непьющим, и неприлично мало едящим, и немногословным, и даже нервным. Он (я) то и дело бегает в туалет, чтобы хоть на короткий миг насладиться отсутствием чужих слов, и трет лоб, и утомленно закрывает пальцами глаза, и отчаянно мечтает сбежать, оказаться дома в любимой непроницаемой тишине, молча почитать книжку, лежа на диване, почти не шевелясь, потому что устал двигаться, и наконец заснуть, и увидеть хороший сон.
