Ольга Кузнецова - Медленный солнечный ветер
Этот мир принадлежал Хранимире, и уж она знала точно, как здесь выживать.
— Пей, ангел, пей… — шептала она, и голос ее дрожал.
Крови было совсем немного, но этого было достаточно, чтобы в организме Димитрии пошла реакция. Сначала раненую руку пронзила невыносимая боль, которая стремительно начала расползаться по всему телу. Вирус боролся с себе подобным, пытаясь выжить чужака с принадлежавшей ему территории. В лучшем случае в борьбе оба вируса погибнут, а в худшем — если что-то пойдет не так — тот, что сильнее, поглотит слабого, и тогда его станет уже не изгнать.
Димитрия извивалась под напором боли, тысячей ножей проткнувшей все ее тело. Перед глазами потемнело, а в голове поселился густой непроглядный туман. Димка, жившая внутри этой девушки, знала, что такое боль. Она знала о ней все: знала, как ее терпеть, знала, что она закончится — рано или поздно. Но на этот раз боль все не прекращалась, совсем как в тех бесконечных кошмарах, что снятся а последнее время Димитрии слишком часто.
Она забыла обо всем. О Дарко, о беженке, о сестре, обо всем, что с ней приключилось за последнюю неделю. Оставалась только она и боль. Не было больше ничего. Ни солнечного света, ни чьей-то мужской ладони, сжимающей ее, ни чей-то другой — маленькой ладошки — лежащей на ее вздымающейся груди. Не было голосов, звуков — в голове поселился этот протяжный вой отчаявшегося вируса, который погибал в смертельной схватке с собственным братом.
Хотелось ли сейчас Димитрии очнуться?
Никогда. Никогда-никогда-никогда. Только не в эту реальность, где было в сотни, в тысячи раз больнее. Только не в то время, когда ей было шесть, и когда она впервые поняла, кто она есть на самом деле.
Шел дождь. Тогда это был еще самый обычный дождь. Он не оставлял смертельных ожогов, а наоборот — доставлял людям радость. Во времена, когда питьевая вода ценилась на вес золота, дождь был всеобщим спасением. Вода приятно стекала по лицу, по шее, попадала на одежду, под одежду… В такие моменты слабые старые тучи не могли полностью закрыть солнце, и оно тускло светило, пуская по коже маленькую радугу.
Все происходило как во сне. Двадцать пятый год. Скорее всего, осень. Скорее всего, по всемирной сети в то утро в Сараево объявили тревогу. Уже много десятилетий так происходит время от времени. Но тогда это была не просто тревога.
Все было как обычно. Дикторша с приятным голосом просила боснийцев не покидать свои дома. (Самой дикторши в этот момент, конечно же, не было дома.) Мать с отцом со спокойными лицами выслушали сообщение, а затем, заметив, что их дочь тоже внимательно вслушивалась в каждое слово, синхронно закрыли крышку ноутбука. Их руки при этом соприкоснулись, и мать от неожиданности вздрогнула. Она слабо улыбнулась дочери, а отец сочувственно похлопал ее по голове. Девочка не задала ни единого вопроса.
Беспорядки на улицах — это в порядке вещей. Димка помнит, как громыхает на улицах. Это слышать было не так страшно как те взрывы, что начались в городе после вторжения, но предсмертные крики незнакомых людей еще потом долго отдавались в голове Димитрии.
В то утро ее не пустили гулять. Родители сказали, что из-за дождя, но Димка же понимала почему. Ее не пустили на улицу и после обеда, и после ужина. Двор пустовал. Димкиных друзей, по-видимому, тоже не пустили.
Девочка уже не вздрагивала от постоянной пальбы и криков. Когда в квартире погас свет, и родители ушли в спальню, Димка надела свои резиновые сапожки и вышла на улицу, не заперев за собой дверь — она все равно бы не достала до задвижки.
Тогда шел дождь. Димка надолго запомнила этот сладковатый привкус воды на губах. Но еще она помнила этот запах отчаяния и смерти, словно туман застлавший все, до чего только мог дотянуться. В детском городке на площадке, под навесом песочницы лежал человек со свернутой шеей. Понять — мужчина или женщина — было невозможно. Димка бросила в сторону трупа короткий взгляд, а затем пошла по пустой улице.
Горели ли тогда фонари, Димитрия не помнила. Память подбрасывала ей то короткие вспышки, то кромешную тьму. У девушки складывалось такое впечатление, будто эти картины были вызваны ее воображением, а не памятью. Но она не могла остановить череду кадров — она была просто не в состоянии. И ей приходилось смотреть и смотреть на себя почти двенадцать лет назад.
Димка внезапно остановилась посреди пустующего переулка, по которому в обычное время сновало очень много машин. Было темно, и только светофор время от времени вспыхивал желтым.
Неожиданно прямо перед девочкой промчался грузовик, под завязку набитый вооруженными типами в масках. Они прижимали к груди автоматы, как будто это была их последняя надежда. Кто-то пару раз пальнул в воздух. Димку проезжающие, кажется, не заметили.
А она побежала за грохочущим грузовиком, вытянув вперед свои бледные ладошки. Новенькие сапожки хлюпали по лужам; сверху продолжала литься вода, смешиваясь со слезами маленькой девочки.
Один из сидящих в грузовике указал на нее пальцем, и все засмеялись. Грубо, жестко. Они смеялись, пока она плакала и тянула к ним ладони.
Все, что она помнила с тех пор, это то, что она хотела их остановить. А потом — вспышка, взрыв, и кто-то выстрелил ей в спину и почти промахнулся, попав только в плечо. Стреляли не те парни из грузовика — стрелял кто-то, кого Димка не видела. Американец в голубой беретке с орлом на груди. Идеально выглаженная военная форма, дежурная сочувственная улыбка, посланная жертве в последний раз, и…
…и сапоги, обитые железом.
* * *Все дело было в ее снах. Так ей бабушка говорила. А бабушка, какой бы сумасшедшей она ни была, всегда оказывалась права. Она как-то раз по секрету призналась внучке, что в молодости неплохо колдовала, но в двадцать первом веке это было не очень-то нужно. В чью глотку вливать прикажете приворотное зелье? Виртуальному боту?
Сколько Димитрия себя помнила, ей всегда снились странные сны. Кошмары. Самые страшные кошмары, какие только можно было придумать. Это после вторжения сны на время прекратились, а затем снова стали приходить, когда появился этот Дарко.
Или все-таки не Дарко?..
Он мог и соврать, что был сербом. Мог придумать каждую деталь своей биографии. Для него это все была игра, а ей он снился каждую ночь в голубой пилотке и в своих звенящих сапогах, обитых железом.
