Тим Скоренко - Законы прикладной эвтаназии
Или нелегальная переправка Майи через китайско-российскую границу и выправление ей документов.
«Ладно…» – Видно, что мысли Волковского где-то далеко.
У Майи звонит мобильник. Это Дима. Она поднимает трубку и уходит из гостиной в свою комнату.
«Привет».
«Привет».
Она не позволила ему поцеловать себя. Она сумела сдержаться, не поддалась порыву. Он смотрел на неё, глаза в глаза, такой близкий и милый, но разум оказался сильнее инстинкта. Нет, сказала она себе. В этом времени нет мужчины, с которым я могу завязать отношения. Потому что я обязана вернуться в своё время.
Было две причины, стало три. Был отец и опыты над людьми. Теперь отец, опыты над людьми и эвтаназия.
Волковский говорил медленно, через силу, с сожалением и едва заметными нотками презрения. Он говорил, что последнюю «пациентку» Морозова можно было спасти – и её спасли. И от Морозова, и от опухоли. «Алексей Николаевич оказался, так сказать, опухолью на нашем теле», – так сказал Волковский, и Майю затрясло. Она никак не могла представить Морозова хладнокровным убийцей.
«Как дела?» – спрашивает Дима.
Что я могу рассказать тебе, мальчик? Что?
«Нормально».
«Плохо, слышу же. Но ты не расскажешь, я понимаю».
«Не расскажу».
«Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение?»
«Своё?»
«Нет, что ты. Чужое».
«Читай».
И он читает. Читает смешно, с запинками в самых неожиданных местах, и Майя не сразу попадает в этот ритм, не сразу чувствует стихотворение. А потом неожиданно проваливается в него, в мир старого Хью.
Старый Хью жил недалеко от того утёса, на
Котором маяк – как звёздочка на плече.
И лицо его было словно ветрами тёсано.
И морщины на нём – как трещины в кирпиче.
«Позовите Хью! – говорил народ. – Пусть сыграет соло на
Гармошке губной и песен споёт своих».
Когда Хью играл – то во рту становилось солоно,
Будто океан накрыл тебя – и притих.
На галлон было в Хью пирата, полпинты еще – индейца,
Он был мудр и нетороплив, словно крокодил.
Хью совсем не боялся смерти, а все твердили: «И не надейся.
От неё даже самый смелый не уходил».
У старого Хью был пёс, его звали Джим.
Его знал каждый дворник; кормила каждая продавщица.
Хью говорил ему: «Если смерть к нам и постучится —
Мы через окно от нее сбежим».
И однажды Хью сидел на крыльце, спокоен и деловит,
Набивал себе трубку (индейцы такое любят).
И пришла к нему женщина в капюшоне, вздохнула:
«Хьюберт.
У тебя ужасно усталый вид.
У меня есть Босс, Он меня и прислал сюда.
Он и Сын Его, славный малый, весь как с обложки.
Может, ты поиграешь им на губной гармошке?
Они очень радуются всегда».
Хью всё понял, молчал да трубку курил свою.
Щурился, улыбался неудержимо.
«Только вот мне не с кем оставить Джима.
К вам с собакой пустят?»
– Конечно, Хью.
Дни идут, словно лисы, тайной своей тропой.
В своём сказочном направленьи непостижимом.
Хью играет на облаке, свесив ноги, в обнимку с Джимом.
Если вдруг услышишь в ночи – подпой.
И Майе хочется подпеть. Она молчит и смотрит в окно, где ночь и звёзды, где не видно луны, где в далёкой квартире Дима лежит на диване, так же, как и она, и читает по памяти стихи.
«Кто это написал?»
«Вера Полозкова».
«Современная поэтесса?»
«Да. Молодая совсем. Очень популярный блогер».
Ах да, это время зарождения блогосферы, первые блогеры уже начинают конкурировать с журналистами.
Майе хорошо и светло. Свет – и от Димы, и от стихотворения неизвестной ей Веры, и даже от звёзд.
Но свет, как всегда, резко сменяется тьмой, из которой на неё смотрят два лика зла. Первый – через тонкие круглые очки. Второй… Второй всё ещё не может стать окончательным злом. Он потратил столько сил на переправку Майи в Москву, на обустройство, на постройку анабиозиса. А теперь стал демоном – в одну секунду, практически без перехода. Так нельзя.
«Дим», – говорит она.
«Да?»
«Не звони мне больше никогда, пожалуйста. Я очень скоро уезжаю, и ты не сможешь последовать за мной».
Такие вещи не говорят по телефону.
Такие вещи вообще не говорят.
«Я поеду за тобой хоть на край света».
«Я уезжаю, Дима. Правда. Я не хочу разбивать тебе сердце. Ты очень хороший, но наша встреча была не ко времени. И в кино мы ходили зря».
«Но…» – тут даже он не знает, что сказать.
«Дима, поведи себя по-мужски. Прямо сейчас. Скажи: хорошо, Майя, я положу трубку и больше ты меня не услышишь никогда».
Молчание. Майя ждёт.
«Хорошо, Майя, – говорит он. – Я положу трубку и больше тебе не позвоню».
Она облегчённо вздыхает.
«Но я тебя люблю», – добавляет он и кладёт трубку, окончательно втаптывая Майю в отчаяние.
8
Алексей Николаевич Морозов сидит в предвариловке один. Ещё полчаса назад у него был сокамерник, но того куда-то увели, и теперь Морозову никто не мешает предаваться мыслям.
У него несколько жизней, и их довольно сложно объединить в одну. Даже невозможно. Первая жизнь – обычная. Он – врач, у него есть сын, у того есть жена и дочь. И всё, счастье для всех даром, и пусть никто не уйдёт обиженным. Вторая жизнь – это общество хранителей времени, которое теперь обрело новую грань – Майю и строительство анабиозиса. Третья жизнь – вот она, вокруг него. Они сплелись, три его жизни, и ничего хорошего из этого не вышло, только зло, боль, одиночество.
Проблема не в том, что ему дадут срок. Ну и дали бы – он бы отсидел с гордостью. Он был бы прав, он бы пострадал за свою правоту, как страдал за неё тот же Кеворкян.
Но Чашников показал ему самое страшное. Ты не прав, сказал Чашников и подтвердил это документально. И всё, мир развалился, распался на части, рассыпался на детали паззла.
Чем ты сможешь загладить свою вину, добрый доктор?
Алексей Николаевич достаёт из кармана то, что передал ему Чашников. То, что было завёрнуто в бумагу, которую он клал в карман, а затем доставал из него. Одна маленькая белая таблетка. То, чего нельзя купить в аптеке и непросто найти на чёрном рынке. Ключ к последней двери.
Что я оставляю здесь, думает он. Олега с его проблемами? Олег справится. Я не нужен ему.
Почти достроенный анабиозис? И без меня доделают.
