Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь
Силу чар своих Наташка знала прекрасно и, при всей ее совестливости, если надо было для дела, пользовалась ими без колебаний и на всю катушку. Портье растаял почти мгновенно, тем более что никаких особых причин скрывать Журанкова у него не было. Ключ отсутствует, стало быть, постоялец на месте. Я могу позвонить и предупредить о вашем приходе… О, что вы, это все испортит. А, понятно… Ну и впрямь понятно. Если эта шикарная дива — уж не жена, разумеется, жен таких не бывает — хочет посмотреть, чем тут развлекается ее подопечный, то ее дело. К постояльцу до нее никто не приходил, так что не будет ни скандала, ни испорченных отношений, ни ущерба реноме заведения. Вот если бы у Журанкова уже кто-то был — тогда другое дело, тогда портье позвонил бы непременно. А так… Номер двести семнадцать. Благодарю вас, вы так любезны… Портье провожал ее гибкую фигурку сальным взглядом до самого лифта; оставалось лишь облизываться, представляя, что там через какую-нибудь четверть часа начнется в номере двести семнадцать.
Все. Уже рядом. Улыбаться опытной улыбкой с каждой секундой делалось все труднее. Тревога закипала, как чайник, — вот-вот повалит пар из носика, а крышка затрясется и гадко забренчит. Наташка знала себя. Она не умела предчувствовать ни погоду на завтра, ни за кого проголосуют, не выиграла ни в одну лотерею и вообще не играла никогда и ни во что, полагая нечистым искушать судьбу из-за пустяков и на пустяки транжирить тонкий, собачий нюх сердца — но еще смладу, когда провалился под лед и утонул дед, а она за полдня до телеграммы принялись ни с того ни с сего на стенку лезть от непонятной тревоги, она поняла, что таким вот предчувствиям лучше доверять. Хотя бы на всякий случай. Пусть потом окажется, что ерунда и бабья дурь. Пусть. Посмеемся, да и дело с концом.
А если окажется, что это не ерунда, то… То…
Ведь про чужих людей она ничего не чувствовала.
Значит, помимо прочего, окажется еще и вот что: она и сама не заметила, как душа ее насквозь проросла Журанковым, пропиталась им настолько, что он стал ей уж всяко не менее близок, чем любимый, просто обожаемый когда-то дедушка: добряк, весельчак, отшельник, пасечник,… Тот с таежными пчелами разговаривал, как с людьми.
А с людьми вел себя, как с пчелами…
По коридору она почти бежала.
На ее осторожный — в общем-то, смущенный — стук никто не ответил. По всем статьям надо было разворачиваться и уходить. Может, спит человек. Может, душ принимает. Может, у него уже есть кто. Она, закусив губу и даже притопнув ногой от негодования на собственное непонятное упрямство, постучала громче. Нет ответа. Она осторожно нажала ручку двери. Дверь открылась.
Когда человек у себя в номере и хоть спит, хоть принимает душ, хоть принимает… кого-то… невероятно, чтобы он не закрылся изнутри.
Наташка шагнула и остановилась на пороге. Сердце скакало в груди так размашисто и высоко, что будто по глазным яблокам лупило изнутри; и оттого темнело в глазах.
— Константин Михайлович? — осторожно позвала она.
Тишина.
Она, тая дыхание, на цыпочках прокралась в номер. И даже притворила за собой дверь. Воровка, как есть воровка. В номере все было аккуратно и безмятежно, ни беспорядка, ни поспешно брошенных неуместных вещей… нет, неправда. Посреди пустынного, как полярная льдина, письменного стола в царственном одиночестве возлежал лист бумаги с размашистой надписью: «Борису Ильичу Алдошину».
Наташка перевернула его, не колеблясь ни мгновения.
«Я обманул Вас. Просто я очень устал от нищеты. Все мои расчеты — блеф. И теперь мне совестно, страшно совестно. Я больше никогда никому из коллег не смогу смотреть в глаза. Простите. Журанков».
— Константин Михайлович!! — отчаянно крикнула Наташка, озираясь.
Тишина.
А из-под двери в ванную сочился свет. Дернув дверь на себя, Наташка не закричала лишь потому, что окаменела.
Погруженный в воду до самого подбородка, виновато втянув голову, из ванны на нее круглыми испуганными глазами смотрел Журанков. Это был взгляд ребенка, которого строгая мама поймала за игрой со спичками. Ну, ругай, ругай, раз уж застукала, я и сам знаю, что нельзя… Физик лежал голый и беспомощный: узкие плечи, поросшая редким волосом впалая грудь, худой, мохнатый понизу живот, панически сжавшийся членик и длинные мосластые ноги, которым, конечно, не хватило в ванной места, а потому колени, раскинутые в стороны, торчали высоко на воздух. Вода в ванной была розовой, и от погруженных в нее запястий Журанкова вальяжно, массивно отматывались, мало-помалу расходясь и бледнея, жирные красные ленты.
Наташка с трудом сглотнула.
Журанков безнадежно закрыл глаза.
У него опять не получилось. Он опять не смог того, что решил. Он так все складно сочинил, так досконально расчислил. Он написал прощальное письмо Алдошину, чтобы никто и помыслить не смог увязать его самоубийство с делами сына. Он решил не топиться — когда еще труп найдут, а надо, чтобы от Вовки отстали поскорей. Пока не началось необратимое. Он не запер дверь в номер, чтобы его обнаружили нынче же.
Он все продумал, как всегда, — так, что комар носу не подточит. И как всегда, нелепая случайность, предсказать которую было не в силах человеческих, поломала весь его филигранный расчет. Ну кому могло прийти в голову, что женщина, которая теперь снилась ему каждую ночь, окажется в его номере через пять минут после того, как он отбросит лезвие?
Безнадежно…
Как всегда.
Он не открыл глаз, даже почувствовав ее руки у себя на плечах, и даже не попытался ей как-то помочь, когда она, надрываясь и то и дело выплескивая на пол, на себя, на ювелирно элегантное свое платье плюхающие кровавые волны, молча принялась выволакивать его из воды.
ГЛАВА 4. Опять не пролилась
Фомичев позвонил Наташке часа через четыре после того, как они разошлись у больницы. Он был доволен и собой, и тем, что ему удалось, — и имел все основания на это. По первости его хотели погнать взашей, а он — журналистское расследование. Ему: тайна следствия, а он — святая мужская дружба. В общем, ля-ля-тополя — и теперь в его бумажнике лежали миниатюрные копии фотороботов, которые по рассказам соседей были составлены в ментовке в дополнение к показаниям; двое совершенно свидетелям незнакомых, не живших в том краю и никогда доселе там не виданных ребят в течение не менее чем получаса сидели на скамейке у парадной и то ли чего-то ждали, то ли кого-то караулили. Соседи — они все видят, только, к сожалению, лишь задним умом крепки. Фотороботы так себе, но, во всяком случае, отчетливо видно, кто из парней старше, кто совсем пацан. Будем у Семки в следующий раз — хоть завтра, — обязательно предъявим.
