Эдуард Маципуло - Нашествие Даньчжинов
Злой дух с камнем в руке ползет следом за ними, напрягает все жилы, стараясь догнать. И вот повезло: наткнулся на полумертвого старца, который даже петь был уже не в состоянии.
И лопнул совершенный череп, будто обыкновенный глиняный сосуд. Злой дух, обезумев от радости-боли, бьет и бьет любимым камнем, перемешивая мозг с грязью.
Потом злой дух сидит на грузном теле жертвы, отдыхает, тупо смотрит, как через не успевающую остыть преграду медленно перетекает грязевой поток.
И вновь содрогнулась земля. Плотный воздух с ревом и шипением ударил в лица и ноздри поющим. Говинд остановился, открыл глаза. Грязь выросла до небес и стремительно приближалась, расшвыривая низкие облака. Натолкнулась на груду скал – взорвалась фонтанами черных брызг.
– Вот и все, – сказал Говинд с каким-то облегчением и сбросил с себя лямку.
Полозья с богом продолжали ползти вверх.
Злой дух, скорчившись от боли, подбирался к новой жертве.
Я носил камни из ущелья и закладывал тело Мана Умпфа в его последнем убежище. С точки зрения здравого смысла я не должен был это делать… Над миром даньчжинов царствовала ночь, усугубленная крепким нескончаемым ливнем. Я брал посильные мне камни из хлюпающих луж, зажимал под мышками и, кряхтя как старик, карабкался по крутой лестнице на террасу, освещенную тусклой дежурной лампочкой. Да и в самой пещере действовало лишь дежурное аккумуляторное освещение: в желто-масляном полумраке плавали металлические ящики и контейнеры – в них были упрятаны пожитки тэуранов, их умопомрачительная техника.
Тигр неподвижно лежал в полутемной металлической клетке и стонал. Не как человек, но стонал. И с ним надо что-то делать… Я подошел было к клетке, но исхудалый зверь вдруг с оглушительным рыком бросился на меня, ударился о загудевшие прутья решетки. Я резво отпрыгнул – совершенно без участия разума, – когтистая лапа едва не достала меня. Прыжок спалил мои силы, и я прилег на пол отдохнуть.
Людоед из кожи лез, пытаясь дотянуться до меня, и плохо затянутые гайки на креплениях металлического пола сотрясались и дребезжали от его злобного рева. Кудлатая шерсть на нем была залита кровью и сукровицей, местами была вылизана, а в опавшей брюшине зияло черное отверстие – вырвал, наверное, зубами фистулу. Я попытался укротить его взглядом, ведь человеческий взгляд действует на многих зверей подавляюще. Но я ощутил встречный поток безумной энергии, сминающий мысли. Да, это был невероятный генератор жизненной силы. Недаром говорят, у кошки девять жизней…
– Почему ты меня ненавидишь? За мое уродство? Но ты же мог чуять суть человека. Ведь мы друзья по несчастью и вообще…
Он продолжал реветь, уставая, а я вдруг понял, что все люди теперь для него одинаковы – стадо свиней, которое надо пасти. Те наметки Светлого Пятна, которые сделали его гением среди зверей, теперь разрушены болью. Монстризм пожирает гениальность в любом виде…
Я опять спустился с террасы. Что-то со зрением… Боль в глазах, видения… Или вижу это разбуженными нейронами, внутренней антенной? Крепкие мясистые стебли торчат повсюду из луж – вижу, несмотря на темноту. Наверное, это мне положено видеть сейчас по каким-то законам… Стебли лезут из-под камней, протыкают плотные зонты чертополохов и бегоний, раздирают упругой силой ростков гнилые доски, металл, любую преграду. Омброфилы[10], любящие влагу и тень, я узнал их. Как воспрянули, как возбудились непогодой! И вижу шевелящиеся комья гусениц в дуплах, щелях, под камнями. С их щетинок струится фиолетовая прана. Они теперь хищники навсегда, не станут бабочками, обожающими нектар… В природе что-то сломалось!
Я стоял под дождем, окутанный паром от жарких горбов, потрясенный приближением чего-то нового. И разглядел Чхину, смертельно усталую, но нервно возбужденную. Она шла ко мне по лужам, перепрыгивая через барьеры из жиреющих под ливнями трав. Она была чудом среди ночи, желанной и близкой. Я любил ее сильней, чем прежде.
– Эй! Ты ведь человек? – ее осторожный взволнованный голос. – Не злой дух? Не демон Мара, похожий на тебя горбом?
Не знаю, что отдал бы, лишь бы не видеть и не слышать ее сейчас. Мне было стыдно!
– Да, конечно, не дух… – пробормотал я. – Надо камни поднять… туда…
– Но там тэуран! Пу Чжал!
– Он умер.
Она стояла, замерев. Я даже угадывал смену мимики на ее измученном лице. Теперь на нем было что-то похожее на радостное изумление. Опять послышались протяжные стоны, и Чхина с криком „Пхунг!“ бросилась вверх по лестнице. Я побежал следом за ней.
– Не подходи к клетке!
Уже среди ящиков, залитых тусклым светом умирающих аккумуляторов, она схватила меня за руку.
– Где Пхунг? Ты почему не говоришь, где Пхунг?! – И развернув меня лицом к фонарю:
– О боги… Пхунг!
И зарыдала. Впервые в жизни. Из слезных нетренированных желез вырвались жалкие капли. Но это были настоящие слезы.
Ее отчаяние передалось мне, я покрылся волдырями, как от ожогов.
– Но ведь есть Мантра! – истерически выкрикнула она. И торопливо:
– Я принесла тебе Мантру Запредельной Мудрости! И сейчас все изменится, да? Я передам тебе Мантру, и все изменится?
Она целовала мои вялые ладони, прижимала их к своим щекам. Она то пела слова Мантры, то снова принималась рыдать, то с безумной нежностью целовала меня в бугристый лоб и в морщинистое темя.
Вот оно, сокровенное знание совершенных, убийственное для незрелого ума. Наверное, в дни великих бедствий древние осознали, какой останавливающей силой обладают привычные знания, что такое предел мысли, суть зла. Мантра лишь подтверждала правоту крамольных мыслей самостного человека. Она – разрешение на выход разума за пределы „вечной духкхи“.
Такой завет – и почти из стадного состояния! Какие же муки породили его? А теперь – всего лишь магическая формула для избранных старичков, лишенная логики и смысла. Бессамостный восторг уходящих в небытие.
И я раздвоился, расщепился, как тростинка под лезвием ножа. Одно мое „я“ шептало Чхине: „Освобожу тебя от любви, я смогу“. Другое продолжало потрошить Вселенную, добывая последние крупицы запредельной истины. Ради нее все вокруг живет, ликует, страдает – в этом уже не было сомнений. Другая ступень грядет, и я выхожу на нее…
– Значит, все было зря… – потухший голос Чхины.
– Освобожу от любви… – шепчут куда-то в прошлое мои губы. – Только помоги, и я сумею…
– Нет, Пхунг… Не хочу быть без любви. А такого тебя – не надо…
Теперь я знаю, почему даньчжинский бог велел отдать себя голодному зверю, – чтобы стать частицей людоеда, чтобы хотя бы так сопротивляться толпе, превратившей его в „неизвестного проповедника из Сусхара“ с маской монстра на лице.