Артур Кларк - Перворожденный
— Я в этом тоже ничего не понимаю, — призналась Майра. — Где Афина «была»? Как она «вернулась»? И, кроме того, я не понимаю, почему здесь я?
— Скоро ты получишь ответ на все твои вопросы. — Голос раздался прямо из воздуха.
Таким образом, Афина во второй раз заговорила с Майрой. Все остальные посмотрели на нее с любопытством, если не сказать — с завистью.
43. Чикаго
Последние несколько километров до Чикаго Эмелин, Байсеза и Абди проехали в крытой повозке, похожей на те, которые показывают в вестернах. Ее тянули за собой мускулистые мохнатые пони — местный скот, оказавшийся весьма подходящим для работы в условиях холода. Дорога повторяла изгибы железнодорожного полотна прежних времен, но Эмелин сказала, что тянуть рельсы так далеко на север не стоит, потому что они постоянно покрываются льдом и требуют огромных усилий для расчистки.
К этому времени Байсеза уже была одета как эскимос, завернута в меха и шерсть поверх своего тонкого вавилонского платья, и телефон оказался спрятан где-то глубоко внутри, под многочисленными слоями одежды. Эмелин сказала, что красно-коричневая шерсть принадлежит мамонтам. Байсеза не знала, верить этому или нет, потому что прекрасно понимала, как сложно остричь даже овцу, не то что мамонта. Хотя по некоторым признакам верить в это хотелось.
Но, несмотря на все меха, холод щипал ее щеки, словно пальцы мертвеца. Глаза ее постоянно слезились, и она чувствовала, как слезы очень быстро превращаются в лед. Ноги ее были обуты в меховые сапоги, но и в них она чувствовала себя совершенно беззащитной. Руки в перчатках она засунула поглубже под мышки.
— Прямо как Марс, — сказала она своим спутникам.
Дрожащий от холода Абди скорчил гримасу.
— Ты жалеешь, что приехала?
— Я жалею только о том, что со мной нет моего скафандра. Телефон, согретый где-то глубоко под одеждой, тоже что-то пробормотал, но его слов расслышать было невозможно.
Чикаго оказался черным городом, затерянным где-то среди белой бескрайней равнины.
Давно покинутые железнодорожные пути вели прямо на станцию, от которой до жилья Эмелин было рукой подать. Улицы освещались огромными кострами, разведенными под мертвыми газовыми фонарями, и их горение постоянно поддерживалось специальными командами, которые добывали для этих целей остатки древесины, сохранившейся от прежней жизни. Вокруг этих людей густо клубился пар. От костров вверх поднимался черный дым, который висел над городом, как черная крыша, и фасады домов были сплошь покрыты сажей. Все люди кутались в меха и кожу, так что их фигуры казались шарообразными. Они двигались короткими перебежками от одного костра до другого.
На улицах можно было заметить некоторое движение, в основном повозки с запряженными лошадьми, но попадались также редкие велосипедисты. Байсезу удивило, что в этом варианте Чикаго 1920-х годов не было ни одной машины. Везде валялся лошадиный помет, затвердевший от холода на когда-то асфальтированных улицах.
Все здесь было необыкновенно, в этом холодном остове города. И все же он жил. Вот церковь с открытыми дверями, освещенная изнутри зажженными свечами. Вот несколько магазинов, на которых висели таблички «Открыто». Пробежал даже мальчик, продающий газеты, — тоненькие, одностраничные листки, гордо называвшиеся «Чикаго Трибюн».
В стороне от дороги они заметили озеро Мичиган — совершенно замерзшее, плоское, белое и искрящееся, насколько хватало глаз. Только у ближнего берега во льду были проделаны узкие полыньи. Какой-то человек в устье реки Чикаго пытался очистить трубы с питьевой водой ото льда. Впрочем, как оказалось, этим здесь занимались постоянно, с первого дня Обледенения.
Люди гуляли по льду и ловили рыбу в лунках, прорубленных в нем. Рядом с ними горели костры, дым от которых поднимался вверх тоненькими нитями. У Байсезы возникло впечатление, что здешний народ просто не знает, чем себя занять и что делать с огромным массивом умершего города.
От быстрой ходьбы Эмелин задыхалась. Она сказала:
— Город, конечно, совсем не тот, что был раньше. Большинство районов нам пришлось оставить. Только в центре, который мы называем Петлей, в радиусе приблизительно в полмили, сохранилась жизнь. Население сильно сократилось — от голода и от болезней, и особенно от побегов и переселения в Нью-Чикаго. Но пригороды мы до сих пор используем как шахты, если можно так выразиться. Мы посылаем туда партии людей, которые добывают там все, что можно найти: одежду, мебель, разные товары. И особенно нам нужно дерево для костров и каминов. Разумеется, со времен Обледенения запасы каменного угля или нефти ни разу не пополнялись.
Как оказалось, заготовка древесины входила в обязанности Эмелин. Она работала в маленьком департаменте, который был в подчинении у Главного министерства, ответственного за поиски новых источников древесины. Департамент организовывал транспортные цепочки, по которым эта древесина поступала в жилые части города.
— В таких условиях, как нынешние, такой большой город, как Чикаго, выжить в принципе не может, — сказал Абди. — Он способен влачить жалкое существование еще какое-то время, только пожирая самого себя, как изголодавшееся тело в конечном итоге начинает пожирать свои собственные органы.
— Мы делаем то, что должны делать! — жестко отрезала Эмелин.
Телефон пробормотал:
— Рудди однажды был в Чикаго, на Земле, после Разрыва. Он назвал его настоящим городом, но при этом сказал, что снова видеть его не желает.
— Тише! — шикнула на него Байсеза.
Жилище Эмелин оказалось переделанным офисом на втором этаже небоскреба, который назывался Монтаук. Само здание в глазах Байсезы выглядело хлипким и обветшалым, но она понимала, что для людей 1890-х годов оно должно было казаться настоящим чудом.
Комнаты в квартире казались гнездами: стены, полы и потолки в них были обиты плотными слоями одеял и меха. В стенах проложены импровизированные дымоходы, но даже в таких условиях все поверхности в квартире покрыты слоем копоти. Однако в этом жилище чувствовалась некоторая элегантность. В спальне и гостиной стояли стулья и маленькие столики, у стен — разрозненные предметы мебели, далеко не новые, но тщательно ухоженные.
Эмелин приготовила всем чай. Он заваривался из индийского чайного сырья тридцатилетней давности. Как сообразила Байсеза, с помощью подобных сохранившихся запасов и привычек к изяществу нынешние чикагцы поддерживали свою идентичность.
Они недолго оставались в одиночестве, потому что очень скоро появился один из сыновей Эмелин. Лет около двадцати, он носил имя Джоз в честь своего отца. Довольный, с раскрасневшимся лицом, он принес домой улов. Стоило ему разоблачиться, снять с себя многочисленные слои меха, как он оказался высоким молодым человеком, ростом выше своего отца. И тем не менее что-то в нем было от открытости Джоза, подумала Байсеза, от его любопытства и жажды жизни. Несмотря на свою худобу, он казался очень здоровым. На правой щеке его виднелось какое-то бесцветное пятно — возможно, след обморожения. Кожа его блестела от слоя жира, оказавшегося на поверку экстрактом из тюленьей ворвани.
