В. Бирюк - Урбанизатор
По уму — сейчас у нас новосёл украсть может только то, что можно съесть под одеялом. Да и то — с риском для жизни. Выходить из голодовки нужно осторожно.
Но это ж — «по уму».
В каждой группе находятся чудаки, которые в первую-вторую ночь начинают шарить по округе в поисках съестного. Как делали дети из блокадного Ленинграда при доставке их в детские дома на «Большой земле». С тем же результатом: если надзиратели проспали — чудака хороним. Смерть от заворота кишок — медленная и мучительная.
Более удачливые — продолжают «шарить». Уже не с голодухи, а просто. Голода у нас нет, кормёжка… достаточная. Но… а почему нет, коли лежит?
Как выявлять? Какие методы? Да разные! Про синюю краску для казённой ткани я уже рассказывал, клеймение, маркировка всего, чего ни попадя, амбарные книги, выдача под роспись…
А, вот, забавнее. Детская шутка, конечно.
Продовольственный склад. Ночью кто-то вскрыл, утром осмотр личного состава даёт чудачка с синими пятнами по голове. Ну ведь понятно же, что «русское индиго» — многофунционально. А уж поставить плошку с краской на притолоку над дверью…
Чуть страшнее. Курт мышку поймал. Собрали детишек, пустили мышку в ящик открытый. Показываю: мышь бегает. Все радостно верещат. Капаю на неё синильной кислотой из «сигарки», которую я в Мологе использовал — мышь дёргается и дохнет.
Вот так и с любым татем клетным будет. Такие штуки поставить за многими дверями — не велик труд. Кто знает — не попадётся. А вот бестолочи да злыдни… Не открывайте тех дверей, которые не для вас — целее будите.
«Они же дети!» — пшли в задницу! Они, прежде всего — люди. Если человек человеческого слова не понимает… Не так: понимает, но на слово моё плюёт… Не понял, наплевал — сдох. Мне такой чудак не нужен. Кому здесь жить, как жить, жить ли вообще — решать мне.
«Не корысти ради, а исключительно волею пославшего мя»… древа Иггдрасил.
На самом деле — ничего нового. Страшные русские сказки: «придёт серенький волчок и ухватит за бочок», про петушка, которого «несёт меня лиса за синие моря», про йети, живущего в лесу… столетиями рассказывались бабушками маленьким внучкам. С вполне определённой целью: испугать ребёнка. Чтобы он не попёрся сдуру в лес. Потому что там — он может заблудиться, утонуть в болоте, замёрзнуть, ослабнуть и умереть. Использование фантастических страшилок для воспитания реальной осторожности. Техника безопасности на основе образа бабы-яги.
Дети — восприняли. А взрослым… потребовалось два раза со смертельным исходом.
«Моё — не трожь», «не твоё — не трожь», «не знаешь чьё — спроси, не трожь». Понятия собственности вбивались тяжело, часто — наказаниями. Иногда — смертью.
В ту зиму у меня на Стрелке царил коммунизм. Такого… казарменного типа. Корм, жильё, одежда, обувь… всем. И — вровень. Для меня, например, забежать к Домне да похлебать щец из общего котла, за общим столом… людей посмотреть, себя показать… А что не так? Я ж — не князь, не боярин!
Польза немалая: слышу, как воет ложкомойка. После Домнинного научения:
— Воевода миску взял. А она липкая! Ты меня перед «Зверем Лютым» позорить будешь?!
Ближайшие пару дней лентяйка присесть… не рискнёт. И другие по-опасутся. А там, глядишь, и привыкнут. Мыть посуду до хруста. Потом замуж выйдут. Может, и у себя в дому навык чистоты сохранит. А то в здешних кудах… по всякому.
Коммунизм меня не устраивал — начала «гореть» сбруя на лошадях и одежда на работниках, терялись и ломались инструменты, падала производительность труда. Я её как-то… подпихивал. Да любое-всякое событие давало всплеск! Хоть — публичный дом с элементами соревновательности, хоть — наши победы воинские или проповеди Аггея. Но люди были измотаны, и энтузиазм, моторика, эффективность снова снижались.
«Воля волею
Коль сил невпроворот
А я увлёкся».
Прежде всего, «увлёкся» — я сам. Но я же и других «увлекаю»! А они вовсе не «мыши белые, генномодифицированные».
Я не верю в то, что человека можно заставить работать лучше. Больше, дольше, тщательнее, качественнее… чем ему самому свойственно.
Ересь? — Конечно! Но — правда. Извините.
«— Что ж вы? Вы сами ко мне нанимались! Мы ж по-доброму сговорились! За пахоту, за оплату, за работу. Сами! Своей волей! А нынче на пригорке сидите, на солнышке греетесь. Время-то уходит!
— Дык… Эта… Ну… Итак не гуляли».
Тургенев? Энгельгардт?
Любое разовое внешнее воздействие даёт кратковременный эффект и затихает. Нужна серия, непрерывный поток воздействий, побуждающих к совершению поступков. Достаточно длительный, чтобы цепь поступков превратилась в привычку.
«Посеешь поступок — пожнёшь привычку, посеешь привычку — пожнёшь характер, посеешь характер — пожнёшь судьбу» — мудрость, как говорят, от Конфуция. И, таки, он прав!
Мы строили свою «общую судьбу», изменяя судьбы личные, выковывали характеры, воспитывали привычки, навязывали поступки.
Например, что топор или косу в поле или в лесу нельзя класть, а только воткнуть… я про это уже…
Это — воспитывается. Насколько воспитание эффективно? Люди — разные. Кто-то пришёл на Стрелку с уже готовыми навыками. Не только топором ударить — стоять, ходить, видеть, говорить… кому-то хватало, для компенсации отсутствующих умений — адаптивности, выносливости, силы, ума, воли…
Пердуновские, прошедшие уже мою школу в вотчине, постоянно оказывались «в первых рядах». Потому, что они уже знали «как». Как надо делать дело. «По труду и честь» — они «всплывали» в коллективе, оказывались на «руководящих должностях».
Из новосёлов кто-то тянулся за ними, кто-то просто «тянул лямку».
Наиболее толковых работников мы выводили из «зимниц» в бараки. Пошла «цепная реакция»: чуть более комфортные, более здоровые условия жизни. Можно глубже восстановиться за ночь. Появляются силы работать ещё лучше и больше. Стать ещё «первее».
Это становилось предметом зависти.
«Стрелочники» никогда не были однородной массой. Сначала — потому что пришли из разных мест, с разным опытом, умениями, даже — языком. Потом — потому что работали с разной эффективностью. Наконец, «каждому — по труду» — одни получали лучшие жилищные условия, превращались в «элиту».
Так «посыпался» главный принцип коммунизма: «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Отдача от «способности» начала оцениваться. И — ограничивать «потребности».
Вроде бы: велика ли разница — где ночь перекантоваться? На нарах в общем ряду в «зимнице» или на личных полатях в бараке? Невелика — но есть. Эта разница, связанная с ней оценка труда, самого человека, его статуса — превращается в мощный, постоянно действующий стимул. Стимул — «работать лучше». Каждый вечер: глянул, как сотоварищи к себе в барак спать пошли, ручкой помахал и шагай. В свой погреб.
