Сергей Званцев - Были давние и недавние
Он повернул назад. Им овладела слабость, и он еле передвигался, по-старчески шаркая ногами. Внезапно перед ним вырос доктор Федоренко — высокий, крепкий с виду старик. Он был не очень симпатичен Льву Николаевичу своей повадкой — из тех врачей, которые не лечили, а «спасали» больного, по их собственным словам, легко подхваченным легковерными обывателями. На этот раз у Федоренко не было его обычного победного вида. Даже седые усы его как-то опустились, почти закрывая рот.
— Вот, — сказал Федоренко, опасливо осматриваясь по сторонам и не здороваясь. — Убили моих конкурентов, растак и распротак!
Федоренко, как знал Лев Николаевич, был большой ругатель. Это тоже было в нем противно Исакову. Впрочем, сейчас ему даже понравилось такое проявление ненависти к немцам: Лев Николаевич подозревал Федоренко, человека, не слишком прогрессивно настроенного, в симпатии к немцам. Тут же адвокат уличил самого себя в недавних разговорах с семьей Омельченко о «преувеличениях». А Федоренко продолжал:
— Расстреляли и Любовича, и доктора Курапа, и всех других врачей-евреев. Да что же это такое?!
— А ведь вы, насколько я помню, Иван Николаевич, — сердито сказал Лев Николаевич, — что-то не слишком их любили, а? Вот немцы по-вашему и сделали…
Лев Николаевич тотчас пожалел о своих словах. Федоренко покраснел, и в горле у него что-то булькнуло.
— Стыдились бы, — почему-то шепотом ответил Федоренко и, не прощаясь, зашагал дальше.
Совсем расстроенный, Лев Николаевич побрел домой.
У себя он застал одну Татьяну. Она сидела у маленького столика с пишущей машинкой и горько плакала. Лев Николаевич понял: приключилось что-то еще.
— Мама, — сказала сквозь слезы Татьяна, — выкопала Ленины бриллианты и понесла в бургомистерство… регистрировать.
— Она с ума сошла! — вскричал Лев Николаевич. — Она ведь уже убедилась, зачем объявлена эта «регистрация»!
— Да, она знает, — подтвердила Татьяна. — Но она надеялась, что они выпустят Лену с мужем, если получат их бриллианты…
«А, черт знает, может, и так», — растерянно подумал Лев Николаевич, без сил опускаясь, как был в пальто, в кресло.
Пришла Марья Васильевна, радостная и возбужденная.
— Взяли, без очереди взяли! — с порога воскликнула она. — Сказали, что теперь, несомненно, Леночку с мужем освободят. Сегодня же освободят! Сам бургомистр сказал. Господин Ходаевский. Такой симпатичный… Посочувствовал. «Немцы, говорит, у меня самого в печенках сидят». Ну, слава богу. Пирог испечь к их возвращению? Да успею ли? Они вот-вот придут!
Она была возбуждена и говорлива. Татьяна с жалостью смотрела на мать. А та вынула из кармана пальто сложенную вчетверо газету и протянула ее Льву Николаевичу:
— Господин Ходаевский дал мне почитать. Ну, я к себе, авось успею пирог-то!
Она торопливо ушла.
— Вы верите? — тихо спросила Татьяна.
Не отвечая, Лев Николаевич читал свежий номер «Нового слова».
— Ах, нахалы! — со злостью сказал он через минуту. — Слушай распоряжение бургомистра — этого самого симпатичного господина Ходаевского, номер девяносто четыре: «У русских родителей нет никаких оснований не посылать детей в школы, однако установлено, что 46 процентов в школы не ходят и занимаются спекуляцией, чисткой обуви и просто болтаются». Ну, дальше угрозы штрафами и обычная фашистская канитель. Поняла? Нет, мол, никаких оснований не ходить детям в школы. А что детям есть нечего — это не основание. Что у них обуви нет — тоже не основание. Теплой одежды нет — тоже пустяки. Сорок шесть процентов! Неправда, школы посещают едва десять процентов всех детей, да господам фашистам не хочется в этом признаваться!
— Главная причина — не обувь, — сказала Татьяна, — а то, что родители не хотят, чтобы детям вдалбливали фашистские взгляды, я так думаю.
— Да, да, ты права! — тотчас согласился Лев Николаевич. — На днях был приказ: сдать все русские учебники для исправлений и дополнений. Воображаю, что за исправления!
Татьяна чему-то улыбнулась.
— Да, исправляют двое учителей. Я их знаю. У них училась. Самые отъявленные черносотенцы. Теперь они у немцев — первые особы. Да вот беда: там, где эти изменники вписывают в учебники, скажем, о доблести германских войск и о варварстве русских, ученики пишут одно только слово поверх: «Брехня!» Целая группа старшеклассников работает над этим словом. Учебников-то много!
— А ты откуда знаешь? — с беспокойством спросил Лев Николаевич. — Ты что? Уже связалась с партизанам и?
— Ну какие же это партизаны? — искренне удивилась Татьяна. — Партизаны — это те, кто взрывает поезда, а мы…
— Ах, «мы»! — удивился старик. — И ты, значит?
Татьяна промолчала, славно улыбаясь. Лев Николаевич любил эту Танину улыбку: и веселая, и хитрая, и добродушная. «Как бы не попалась она фашистам!» — с отчаянием в душе подумал Исаков.
В комнату, не постучавшись, вошла Софья. Это поразило Льва Николаевича: девушка была всегда вежлива и деликатна. Старика потрясло еще больше ее лицо: бледное, какое-то неживое.
— Лену расстреляли… — с порога сказала она беззвучным голосом. — И мужа. Еще вчера. Пришла бумага: можете взять трупы для похорон. Оба умерли от болезни сердца, так сказано…
Она опустилась на пол, закричала:
— К маме, к маме идите! Она умрет!
Человек многое может перенести. Он ходит, ест, занимается домашними делами. Он может даже иной раз улыбнуться. И все же это уже не прежний человек. В нем что-то прибавилось или, возможно, убавилось.
Марья Васильевна после казни и торопливых, безлюдных похорон дочери и ее мужа по-прежнему занималась домашним хозяйством, беспокоилась, если оставшиеся у нее три дочери или какая-нибудь из них опаздывали вернуться домой, добывала для них пищу в очередях, продавая на толкучке домашние вещи. Однако Лев Николаевич, лучше всех знавший ее, замечал в глазах старой женщины что-то остановившееся. В душе старик ожесточился. Ему в голову не раз уже приходила мысль, что, мол, хорошо было бы совершить что-то героическое, что-то особенно чувствительное для немцев. «В конце концов, — думал Лев Николаевич, — я уже так стар, что вот-вот умру. Но я не хотел бы умереть в постели. Я даже ничем особенно и не рискую, бросив гранату или застрелив ну хотя бы главного полицейского охранной полиции Стоянова. Да, да, именно его!»
Начальник таганрогской полиции Б. В. Стоянов был хорошо известен Льву Николаевичу еще в те времена, когда Стоянов студентом приезжал на каникулы к отцу — чиновнику таможни, лучшему шахматисту города, к которому не раз приходил играть в шахматы Лев Николаевич — старый любитель этой игры. Молодой, розовощекий херувим — таким запомнился Борис, Стоянов Льву Николаевичу. И вот теперь он — активнейший пособник фашистов, вешатель русских люден, получивший, как сказано все в том же «Новом слове», германский знак отличия 2-го класса — серебряный орден с мечами. Можно ли терпеть, что такой негодяй ходит по русской земле?!
