Урсула Ле Гуин - Левая рука тьмы
— Как вы вернетесь в Оргорейн?
— Как и прежде — пересеку границу. Оргота ничего не имеет против меня.
— Где мы сможем найти передатчик?
— Не ближе, чем в Сассиноте.
Я удивленно моргнул. Он улыбнулся.
— Не ближе?
— Сто пятьдесят миль или около того: мы одолели куда больше в гораздо более худших условиях. Теперь перед нами лежат дороги, люди будут постоянно помогать нам и, может быть, даже удастся подхватить вездеход.
Я согласился с ним, но приуныл, думая, что наше зимнее путешествие еще не кончено, и теперь путь поведет нас не к убежищу, а опять к этой проклятой границе, где Эстравену снова придется уйти в изгнание и оставить меня одного.
Поразмышляв над тем, что нам предстоит, я наконец сказал:
— Будет одно условие, которое Кархиду придется исполнить прежде, чем он получит право присоединиться к Эйкумене. Аргавен должен будет снять наложенное на вас наказание.
Он ничего не сказал, а стоял, молча глядя в огонь.
— Именно это я имею в виду, — настаивал я. — Первым делом.
— Я благодарю вас, Дженри, — сказал он. Говорил он очень тихо, и тембр его голоса сейчас больше, чем когда-либо, напоминал женский, глухой и чуть хрипловатый. Он мягко взглянул на меня, но на лице его не было улыбки. — Я не жду, что мне скоро придется снова увидеть свой дом — и это будет длиться долго-долго. Я был в изгнании двадцать лет, вы же знаете, так что это наказание не представляет особых трудностей. Я сам позабочусь о себе, а вы думайте о себе и о своей Эйкумене. Этим вы должны заняться в одиночку. Но говорить об этом рановато. Сообщите вашему кораблю, что он должен спускаться! Когда это произойдет, будем думать обо всем остальном.
Мы оставались в Куркурасте еще два дня, наедаясь, отдыхая и поджидая грейдер, который должен был прийти с юга и на обратном пути мог подхватить нас. Наши хозяева заставили Эстравена рассказать им целую сагу о нашем путешествии по Льду.
Он излагал ее в лучших традициях сказителей времен устной литературы, так что у него в самом деле получилась подлинная сага, украшенная традиционными оборотами и даже отдельными эпизодами, хотя в его изложении они звучали достоверно и живо, о том, как мы шли сквозь серное пламя и мрак по долине между Драмнером и Драмеголем, пригибаясь от диких порывов ветра, которые обрушивались на нас с горных пиков, смотрящих в Залив Гаттен; повествование свое он перемежая комическими отступлениями, вроде того, как он свалился в трещину и одновременно мистическими, вспоминая, как ему казалось, что с ним говорит тишина, царящая над Льдом; он рассказывал об обхватившей нас белой мгле, в которой исчезали все тени, непроглядной ночной тьме. Я слушал его с тем же восхищением, как и все остальные, не сводя глаз со смуглого, сумрачного лица моего друга.
Оставив Куркураст, мы тесно, плечом к плечу, сели в кабину дорожного грейдера, одной из тех мощных машин, которые, постоянно курсируя по кархидским дорогам, уминают и уплотняют на них снег — единственный способ уберечь дороги от того, чтоб зимой их не заносило, потому что чистка их потребовала бы половину средств и времени в Королевстве, тем более, что движение зимой все равно осуществляется на полозьях. Грейдер полз со скоростью двух миль в час и доставил нас в соседнюю от Куркураста деревню далеко за полночь. Здесь нас, как обычно, радушно встретили, накормили и разместили на ночь; на следующий день мы двинулись в путь пешком. Теперь мы шли вглубь страны от прибрежных холмов, которые принимали на себя главный удар северных ветров с Залива Гаттен, шли туда, где жили люди, так что двигались мы теперь не от стоянки к стоянке, а от Очага к Очагу. Пару раз нас подбрасывали вездеходы, и как-то сразу мы одолели тридцать миль. Дороги, несмотря на частые и густые снегопады, были утрамбованы и отмаркированы. С собой у нас всегда были припасы, которыми нас снабжали на дорогу хозяева, у которых мы находили приют предыдущей ночью; и в конце дневных переходов нас всегда ждали и кров и пламя очага.
И все же эти последние восемь или десять дней наших спокойных переходов и пешком и на лыжах по этой гостеприимной земле стали самой тяжелой, самой неприятной частью нашего путешествия, хуже, чем путь по леднику, тяжелее, чем последние дни голодовки. С сагой было покончено: она осталась во Льдах. Мы предельно устали. Мы шли по неправильному пути. И радости в нас больше не осталось.
— Порой приходится вращать колесо в другую сторону, — сказал Эстравен.
Он был так же спокоен и собран, как всегда, но чувствовалось, что мужество, сказывавшееся в его походке, его голосе, его поведении, уступило место терпению, а уверенность — упрямству. Он был очень молчалив и даже мысленно не обращался ко мне.
Мы дошли до Сассинота. В этом городке, расположившемся на холмах над замерзшей гладью реки Эй, жило несколько тысяч человек: белые крыши, серые стены, холмы, осыпанные черным — рощи и каменные обнажения, белые поля и гладь реки, за ней виднелась та самая спорная Долина Синотт, тоже вся белая…
Наконец мы добрались сюда, но руки у нас были пусты. Большинство нашего походного снаряжения мы раздали понемногу нашим гостеприимным хозяевам, и теперь у нас с собой не было ничего, если не считать печки Чабе, лыж и одежды, которая была на нас. Мы шли налегке, пару раз спрашивая дорогу, потому что шли не прямо в город, а решили расположиться на одной из близлежащих ферм. Мы нашли одно, расположенное в скудном месте одинокое поселение, которое было не частью Домена, а находилось под управлением Администрации Долины Синотт. Когда Эстравен был еще юным секретарем в этой Администрации, он дружил с владельцем и в сущности купил ее для него, год или два назад, ибо в то время он старался помочь расселению фермеров к востоку от Эй, надеясь, что таким образом прекратится спор о принадлежности долины. Этот фермер сам открыл нам двери жилища — крепко сбитый человек с мягким голосом, примерно в возрасте Эстравена. Его звали Тесишер.
Когда мы шли по этим местам, Эстравен не снимал и даже не откидывал капюшона, низко надвинутого на лицо. Он боялся, что его могут здесь узнать. Ему это не было нужно: лишь очень внимательный глаз мог бы узнать Харта рем ир Эстравена. Когда, представ на пороге, Эстравен сказал, кто он такой, Тесишер продолжал недоверчиво смотреть на него, словно не веря собственным ушам.
Он впустил нас, оказав гостеприимство, которое было выше всяких похвал, хотя говорил он немного. Но с нами он держал себя скованно и замкнуто, и чувствовалось, что мы его смущаем. Все это было вполне понятно: он рисковал конфискацией всего имущества, если станет известно, что он дал нам приют. Но так как его хозяйство перешло к нему от Эстравена и лишь поэтому он, так же, как и мы, мог оказаться изгнанником, было вполне справедливо, как объяснил ему Эстравен, попросить его пойти на небольшой риск из-за нас. Тем не менее, мой друг обратился к нему за помощью, воспринимая ее отнюдь не как плату за то, что он для него сделал, а как долг дружбы, обращаясь лишь к его чувствам. И в самом деле, избавившись от первого чувства тревоги, Тесишер проявил характерное для кархидцев чувство радушия и с ностальгическим подъемом стал вспоминать старые дни и старые встречи, просидев полночи с Эстравеном у камина. И когда Эстравен спросил его, не знает ли он какого-нибудь укрытия, какой-нибудь отдаленной или заброшенной фермы, на которой изгнанники могли бы провести месяц-другой, надеясь на отмену Указа, Тесишер сразу же сказал:
