Елена Крюкова - Беллона
Я очень беспокоилась. Темные птицы летали у меня перед глазами. Это от лекарства, я знала.
- Кому ты нужна. Ты и твой ребенок.
- Зачем же тогда?!
Боль навалилась, придавила меня к стерильной кушетке. Пахло лавандой от чистых простыней. Спиртом - от рук Гадюки. Она низко наклонилась надо мной, я близко увидела ее лицо, широко расставленные, как у коровы, большие глаза, они дышали снегом, ветром и льдом.
- Просто так.
- Просто... так?
- Да. Представь себе. Можно в жизни ведь что-то делать и просто так. Просто я так захотела. И все. Ясно?
Черные птицы захлопали крыльями, заслонили мне глаза, когтистые лапы схватили сердце, и я перестала дышать и чувствовать.
Очнулась я оттого, что мои внутренности рвались на куски. Я выворачивалась наизнанку старым, дырявым чулком. Это было стыдно и дико. Я попыталась вобрать в себя, обратно в живот, выходящие наружу потроха. Напрасно. Из меня выходила моя жизнь. И я ее теряла. Сейчас потеряю. Сейчас! И не вернуть.
Я выгнулась дугой, потом подтянула колени к подбородку, потом повернула голову и стала видеть. На меня смотрели три пары детских глаз. Все мои дети сидели на полу и глядели на меня, а я корчилась перед ними, будто меня поджаривали. Ах, как стыдно! А я еще рассказывала Лизе россказни про чудесный пояс!
Чужие холодные руки надавили мне изо всех сил на голый живот. Обожгли льдом. Я дернулась. В руках Гадюки блеснуло лезвие. Ну я же говорила, что она хочет зарезать меня!
Она наклонилась надо мной и махнула скальпелем. Я не видела, что она делала внизу моего живота. Может, убивала ребенка, я не знала. Таким скальпелем только ткни в сердце! Но странную легкость и странную свободу почувствовала я. И из меня будто выскользнула наружу вся моя боль и вся моя надежда. Выкатился огромный, цветной, кровавый, теплый, горячий и сияющий шар; он вкатился прямо в сердцевину тьмы, и вспыхнул, и осветил все, все тайные уголки, весь мрак, всю печаль и скорбь. Радостью - осветил. И поджег.
И воздух вокруг моего живота загорелся, и внутри костра раздался крик:
- А-а-а-а-а! А-а-а-а-а!
Это кричала не я. Это кричал другой человек! Человечек! А может, зверек!
Он кричал и плакал, и жаловался, и извивался, и поджимал к красному тельцу кривые ручки и ножки, а изнутри меня к нему тянулась, ползла красная узкая, длинная змея, переливалась, вспыхивала огнями, билась, шевелилась. Гадюка опять взмахнула скальпелем и отрезала змее голову. А кусок ее туловища крепко перевязала бинтом.
- Сейчас выйдет послед. Ждем.
Холодом, ледяной водой голос окатил.
Гадюка сказала это по-итальянски, но я все поняла.
Мне стало совсем легко и пусто. Я могла бы, взмахнув руками, полететь. Гадюка подхватила моего ребенка на руки. Поднесла близко ко мне, так близко, что я увидела разводы крови у него на животе, щелки слепых глаз и рот, раззявленный в долгом страдальческом крике.
- Видишь? Мальчик. Запомнила, что мальчик? Ты была права.
- Я знала, - выдохнула я.
- Эй, ты! - Гадюка обернулась к Лизе. - Хватай простыню! Вон там! Неси сюда!
Лиза вскочила с пола и метнулась к стеклянному шкафу. Вытащила снизу белую, снежную простыню. В лютый холод, в чистоту и печаль завернули моего ребенка. Твоего ребенка, Гюнтер.
Я запоздало заплакала и стала искать, хватать руку Гадюки, чтобы поцеловать ее. И я сделала это. Я поцеловала руку у убийцы и фашистки. У женщины, что убила тысячу, десять, сто тысяч людей. Но она спасла меня и приняла моего ребенка, и обмыла его в лохани, и обработала ему глаза и уши, и запеленала, и поднесла к моей груди, и поэтому я, обливаясь слезами, целовала ее холодную, равнодушную руку, пальцы с изящными ногтями, сточенными немецкой пилочкой, намазанные алым кровавым французским модным лаком.
[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]
Здравствуйте, милая тетя Ажыкмаа!
Время идет, а теперь уже и летит. Наша провинциальная жизнь, особенно зимой, в стужу, располагает к раздумьям и к печали. Вот сижу, пишу вам и плачу. Где все наши любимые, кого любили мы? Куда уходят люди? На нас с портретов, с фотографий глядят только их глаза. Остановившимся взглядом. А от многих сотен тысяч, миллионов и фотографий не осталось. Сгнил и развеялся по ветру прах.
У нас с мужем так и не получилось родить ни доченьку, ни сына - у меня был выкидыш, а потом я так и не забеременела. Я очень жалею. Я так хотела второго ребенка.
По телевизору все смотрю, как живут люди в Америке, и радуюсь за вас: вы в тепле и сытости, у вас нет груза бытовых проблем, которые нам приходится решать каждый день. Я, вместе с мужем, сейчас тоже работаю в школе, преподаю музыку и пение. Детки хорошие, чудесные, приходят на уроки с такими светлыми, свеженькими личиками, так старательно поют, и я учу их играть на фортепьяно. Многие уже играют этюды Черни, легкие сонаты Моцарта, пьесы из "Детского альбома" Чайковского. Я на них не нарадуюсь.
Видите, мы стали двумя заштатными педагогами в заштатном городишке в глухой провинции. А я думала, я буду покорять мировые сцены. Но я не жалуюсь на судьбу. Муж мой добрый, спокойный, он меня понимает, а я его. Что еще надо двоим?
Муж хотел ребенка, это я виновата, не смогла его ему подарить. Время от времени муж заговаривает о ребенке из детского дома. Я киваю головой, но не спешу бежать в детдом и выбирать ребеночка. Может быть, я еще сама смогу понести. Еще есть капелька времени, чуть-чуть, до заката.
Сижу за большим столом в гостиной, стол накрыт кружевной скатертью, на кровати, как и положено в деревне, пуховая перина и взбитые подушки, и тоже укрыты кружевами, а на столе передо мной миска с ватрушкой, сама в печке пекла, и крынка с топленым молоком - купили у соседки-коровницы. Муж хочет, чтобы мы завели корову, и я ее сама доила. Я тоже не противлюсь этим мыслям. Но у нас на корову сейчас просто денег нет.
Сын окончил политехнический институт и работает на заводе. Заводы все умирают, и денег инженерам платят мало. Жалеет, что не поступил в аспирантуру и не пошел в науку, там, говорят, денег больше.
За окном метет метель, все заметает. Все дороги и тропинки замело, все крыши. Все белое-белое. Ночь и снег, а у нас дома тепло и уютно. Разве это не счастье? А я все время плачу и плачу. Вот сижу, пишу вам, и сейчас плачу. Просто не просыхаю. Какая же маленькая жизнь! Какая крошечная! Кажется, только вчера все начиналось. И я сижу в вашей московской квартире за роялем, за старым "Бехштейном", и играю вам, дяде Диме и Нике "Полонез-фантазию" Шопена. А потом Ника встает к роялю, изображает певицу, смешно прижимает руки к груди, и мы вместе с ней, дуэтом, поем: "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!"
