Журнал «Если» - «Если», 2011 № 07
— Но средство сработало. Мы не сомневаемся, что вы полностью выздоровеете.
— Я благодарен вам, доктор, за все, что вы для меня сделали. Но вот если бы еще справились с побочными эффектами…
— Мы надеемся, что они постепенно сойдут на нет. Было просто необходимо подвергнуть вас самому сильному «лекарству» из всех, которые мы только смогли отыскать. Вчера мы обсуждали эти вопросы и пришли к выводу, что избавиться от обычного «ушного червя» можно лишь, прослушав другую, не менее прилипчивую и навязчивую мелодию. Риск, разумеется, заключается в том, что новая мелодия просто-напросто заменит старую и сама превратится в «червя».
Однако каждый из этих «ушных суперчервей» настолько прилипчив, что от него невозможно избавиться, просто давая вам и другим пострадавшим слушать какое-то отдельное музыкальное произведение. Так что нам не только пришлось раз за разом прокручивать большое количество разных мелодий, но еще и использовать самые навязчивые из всех, которые мы смогли отыскать. А для этого лучше всего подошли назойливые рекламные песенки времен «золотого века музыкального мусора» 50-х, 60-х и 70-х годов прошлого века.
Ученый продолжал говорить, но внимание Шайдта опять переключилось на сражение, происходящее в его собственном мозгу. Он вновь пытался изгнать безвкусные, бессмысленные и бессодержательные куплеты, заполонившие его сознание, путем концентрации на действительно великих музыкальных произведениях. Он мысленно проигрывал хор из генделевской «Аллилуйи»… чарующие арпеджио прелюдии до мажор Баха из Первой Книжечки «Пьес для хорошо темперированного клавира»… поразительное анданте из симфонии № 94 Гайдна… фанфароподобные вступительные такты «Маленькой ночной серенады» Моцарта… и потрясающую музыку Бетховена на слова Шиллера «Ода к радости».
Но даже эти шедевры не способны были изгнать терзающие его душу пустые мелодии. В голове Шайдта раз за разом всплывали «терапевтические» рекламные песенки и вызывали соответствующие картинки — например, плюхающаяся в стакан воды белая таблетка от изжоги. А еще всплывали тексты вроде нелепого описания восхитительного вкуса какого-то там сорта сигарет или навязчивые заверения в том, что если наносить на лысину чудо-крем, то вскоре юные, но половозрелые красотки будут ласково трепать пальчиками выросшую на этом месте густую шевелюру.
Эти рекламные шедевры конкурировали с музыкальными темами из древних телевизионных шоу. Мозг Шайдта трещал от того, что приходилось раз за разом выслушивать трогательную историю о похождениях отважных жертв кораблекрушения на необитаемом, не нанесенном на карты острове… повествование о большой смешанной семье с шестью братиками и сестричками, сладкими как ангелочки… дружеское приглашение пообщаться с говорящей — и очень болтливой — лошадью… исполняемую под аккомпанемент банджо балладу о нескольких упорных героических картежных шулерах с доброго старого Дикого Запада.
Но хуже всего были песенки, чья былая популярность являлась оскорблением для любого, кто обладает элементарным музыкальным вкусом. Медоточивые страдания по поводу утраты возлюбленной, унесенной ангелами… ритмизированный запрос по поводу того, какая мразь спустила с цепи собачью свору… тихие завывания юной леди, воспевающей персонажа мужского пола, осветившего ее доселе тусклое существование… и прочее в том же духе. Временами все это сплеталось в клубок, производя раскалывающую мозг какофонию, по сравнению с которой самые диссонансные работы Шёнберга, Бартока и Пендерецкого, даже исполняемые одновременно, слушались бы как песенка «Pop Goes the Weasel»[10] в исполнении наивного первоклассника.
И пока этот гимн глобальной гармонии в исполнении шепелявых и гундосящих мультикультурных марионеток, сбежавших из какого-нибудь развлекательного парка Западного побережья, звучал и громыхал под сводами его черепа, Шайдт размышлял, а не является ли такое лекарство худшим, чем сама болезнь.
* * *— А через секунду я вручу микрофон настоящему герою Америки!
Помещение, отведенное под важную пресс-конференцию, было набито репортерами и телекамерами. Почти у каждого оказались в ушах недавно запущенные в массовое производство электронные затычки, отфильтровывающие акустические колебания и пропускающие внутрь частоты диапазона, позволяющего правильно понять человеческую речь, и не более того. Во время своего выступления президент вновь демонстрировал публике былую бодрость и энергию, чем усиливал заряд позитива, заложенный в сообщаемых новостях. Все большее количество жертв восстанавливалось после применения «процедуры Стимэна». Контрмеры против новых случаев заражения оказались столь эффективны, что в последнее время замечались лишь отдельные, быстро локализуемые вспышки.
Первое лицо страны продолжило:
— Хотя преступники, совершившие это подлое и трусливое нападение, все еще не известны, нас вдохновляет тот факт, что их гнусные замыслы сорваны. Государственные служащие и обыкновенные граждане, которые достойно встретили этот кризис и сделали все возможное для его преодоления, заслуживают всяческой похвалы и всенародной благодарности. Они все показали врагам свободы, насколько жизнеспособны и несгибаемы мы, американцы.
Стимэн поглядывал на громадные телевизионные мониторы, во множестве закрепленные на стенах помещения, видел на них самого себя рядом с президентом и размышлял об иронии судьбы. Правительство решило представить его широкой публике как спасителя нации — игнорируя роль, которую его исследования невольно сыграли в порождении самого несчастья.
Президент завершил свою речь:
— Но, невзирая на собственный недуг, доктор Стимэн упорно продолжал свои попытки, пока лекарство не было найдено. Теперь я предоставляю ему слово, чтобы он мог информировать вас о последних достижениях в деле борьбы с эпидемией.
Стимэн наблюдал, как множество пар ладоней аплодируют ему, когда он занимал место президента на трибуне. Многочисленные телевизионные экраны показали, как он нервно поправляет галстук. Перелистывая бумажки с информацией по теме выступления, нейролог на миг задумался над тем, что привело его и всю нацию к этому мгновению.
Природа сыграла с ним злую шутку, разрушив его карьеру концертирующего пианиста, когда он оглох — примерно в том же возрасте, что и его музыкальный идол Бетховен. Но Стимэн приспособился — научился читать по губам, так что сторонний наблюдатель и не заметил бы его глухоты. И его личное несчастье послужило хорошим стимулом, чтобы углубиться в изучение того, каким образом мозг воспринимает и обрабатывает музыку. Это являлось своего рода сублимацией и компенсацией невозможности когда-нибудь вновь услышать хоть какую-нибудь мелодию.
