Мэри Расселл - Птица малая
– Хоть кто-то из этих людей ловит на самом деле рыбу? – Думаю, что нет, – добродушно ответил Джулиани. – Они, несомненно, разбираются в лодках, но не рыбачат. Озадаченный, Фелипе посмотрел на него:
– Вы знаете всех этих парней, не так ли?
– Да. Троюродные братья, главным образом. Когда Рейес это переварил, Джулиани усмехнулся.
– Не могу поверить. Мафия! Они мафия, верно? – сказал Фелипе, выпучив глаза.
– О, Бог мой. Я бы не сказал. Никто так не говорит. Конечно, я не знаю доподлинно, какой у них главный источник дохода, – признал Джулиани голосом сухим и мягким, как мука, – но вполне могу догадаться. – Взглянув на Фелипе, он едва удержался от смеха. – И в любом случае, мафия – это на Сицилии. В Неаполе это каморра. Означает то же самое, я полагаю, – задумчиво произнес он. – Забавно, не правда ли? Мой дед и дед Эмилио Сандоса занимались примерно одним и тем же. Теперь, когда я подумал об этом, Сандос немного напомнил мне моего деда. Он тоже был очаровательным человеком, когда находился среди своих, но был холоден и насторожен с людьми, которым не доверял или с которыми ему было неуютно. А я чувствовал, что удостоен чести быть в кругу его близких. И прошел бы по горячим углям ради моего деда… Поворот.
Фелипе был настолько ошарашен, что замешкался, и Джулиани пришлось дернуть его за плечо, убирая с пути реи. Он дал Рейесу время прийти в себя, а затем продолжил, вспоминая:
– Мой отец не был в этом замешан, но семейные деньги оставались такими же грязными. Я понял это, когда мне стукнуло семнадцать. Очень идеалистический возраст – семнадцать. – Отец Генерал бросил взгляд на Рейеса. – Никогда не перестаю удивляться разнообразию мотивов, по которым люди становятся священниками. Полагаю, что для меня обет бедности был изначально способом очиститься.
Он начал спускать кливер, а затем взял румпель, чтобы ввести яхту в док.
– Первый тендер, на котором я ходил под парусом, был подарком деда, купленным на грязные деньги. Если вдуматься, то эта лодка, вероятно, тоже куплена на них. И за них же приобретены уединение Сандоса и защита, в коей он нуждается даже сейчас, пока мы разговариваем тут. Вот почему мы в Неаполе, Рейес. Потому что моя семья владеет этим городом.
– Где вы научились делать такие перчатки? – спросил Эмилио у Джона.
Они сидели снаружи дома, по разные стороны деревянного стола, поставленного в зеленой тени виноградной беседки. Под конвульсивное стрекотание серводвигателей Эмилио упрямо поднимал со стола голыши, один за другим, роняя в чашку, затем вываливал их обратно, чтобы начать упражнение уже другой рукой; а Джон Кандотти тем временем подшивал последнюю пару перчаток.
Джон почти обрадовался, обнаружив в более ранней конструкции изъян: шов проходил слишком близко к рубцовой ткани между пальцами, натирая ее до крови. Это был удобный повод восстановить подобие мира. После того ужасного первого дня слушаний Сандос почти не разговаривал с ним – если не считать обвинений в том, что Джон не предупредил его.
– Я думал, вы поможете мне подготовиться к этому кошмару, – прорычал он, когда на следующий день Джон к нему подошел. – А вы позволили, чтобы я сунулся туда не готовым, – вы, сукин сын! Вы могли бы меня предупредить, Джон. Могли хотя бы намекнуть, о чем они станут говорить.
Джон растерялся.
– Я пытался! Черт, ну правда же! И в любом случае, вы знали, что произойдет…
Он тогда подумал, что Сандос его ударит, хотя это выглядело бы нелепо: маленький больной сердитый человек с искалеченными руками, напавший на здоровяка. Но Сандос развернулся и ушел. И больше недели даже не смотрел в сторону Джона.
Но в конце концов ярость улеглась, и сегодня Сандос выглядел усталым и подавленным. Утро выдалось трудным. Они обсуждали смерть Алана Пейса. Эдвард Бер предположил, что причиной могла стать аритмия. При вскрытии такие вещи не проявляются. Эмилио выглядел безразличным. Кто знает? Когда Джон предложил изменить конструкцию перчаток и сделать новую пару, Сандос вяло пожал плечами и, похоже, готов был сидеть с ним за одним столом – по крайней мере, пока Кандотти работает над новой моделью.
– Раньше я зарабатывал на жизнь, делая перчатки и туфли, – сказал Джон.
Эмилио поднял глаза:
– Когда я улетал, их производили на фабриках.
– Сейчас тоже. Но было время, когда немногочисленная группа людей задалась целью вернуть былое достоинство ручной работе, – сказал Джон и усмехнулся, скрывая смущение. – Каждый из нас овладевал каким-то ремеслом, и мы покупали лишь то, что сделано вручную, дабы создать рынок. Мы были не то чтобы луддитами или хиппи, но чем-то в этом духе. Сделаешь башмак – спасешь мир, понимаете?
Сандос вскинул руки – в тени тускло блеснули скобы:
– Похоже, это движение меня минует. Если только кто-нибудь не захочет зарабатывать на ручном складывании гальки в чашки.
– Ну, в любом случае это в прошлом. А вы уже лучше управляетесь, – заметил Джон, указывая на скобы наперстком.
Всего несколько месяцев назад Сандос напрягался почти до кровавого пота лишь затем, чтобы сомкнуть пальцы вокруг камня размером с кулак.
– Ненавижу эти штуки, – сказал Эмилио ровным голосом.
– Правда? Почему?
– Наконец-то. Простой вопрос – простой ответ. Я ненавижу скрепы, потому что они причиняют боль. А я устал от боли. – Эмилио посмотрел в сторону, наблюдая, как на ярком солнце, за тенью беседки, пчелы обхаживают лилейники и розы. – Мои кисти болят, в голове стучит, скобы натирают руки. Я все время чувствую себя чертовски погано. Я устал от этого до смерти, Джон.
Джон Кандотти впервые слышал, что Сандос жалуется.
– Вот оно что. Позвольте снять их, хорошо?
Он привстал и потянулся через стол, готовый расстегнуть ремни.
– На сегодня достаточно. Давайте.
Эмилио колебался. Его раздражало, что он не мог сам ни надеть, ни снять скрепы и зависел от брата Эдварда. Эмилио привык к этому и, что хуже, к самому Эдварду, но с тех пор как покинул госпиталь, редко позволял прикоснуться к себе кому-то еще. Убедить его было нелегко. В конце концов он протянул руки, одну за другой.
Когда тиски разжимаются, боль всегда усиливается – кровь возвращается в сдавленные, усталые мышцы. Задеревенев лицом, Эмилио закрыл глаза, ожидая, пока станет легче, и вздрогнул, когда Кандоти поднял его руку и стал массировать, стараясь вернуть ей чувствительность. Эмилио вырвался, испугавшись, что кто-то увидит и скажет что-нибудь оскорбительное. Наверное, та же мысль пришла в голову Кандотти, поскольку он не возразил.
– Эмилио, можно спросить вас кое о чем?
– Джон, пожалуйста… Я уже ответил сегодня на тысячу вопросов.
