Михаил Савеличев - Черный Ферзь
— Пора… — рука похлопывает по плечу.
Он кивает и разжимает пальцы. Подносит ближе к глазам ладони, изумляясь их внезапному превращению из поздней зрелости в глубокую старость. Утончились пальцы, резче прорисовались жилы, под ногтями усилился намек синевы. Он вдруг подумал, что если жизнь и похожа на скачку на розовом коне времени, то именно с пальцев и начинается умирание. Любопытная старость все крепче пытается ухватиться за растрепанную гриву жеребца, но едкий пот близкого конца впитывается в поры и разносится по телу. Кто сказал, что глубоким старцам уже не свойственна ясность мысли? Глубоким старцам не свойственна крепость рук, что уже устали цепляться за жизнь.
— Мне позвонили утром, и я решил сразу же доложить вам…
— Да… Да… Ты правильно сделал, — прозрачные северные глаза так жаждут одобрения, что у него нет сил выговорить этому белобрысому крепышу, который мог быть его сыном, выговорить этому нетерпеливому мальчишке, который, сложись обстоятельства иначе… — Помоги мне.
Нетерпеливый мальчишка послушно придерживает его за локоток, пока эта чудовищно медленная рухлядь выползает из такой же чудовищной рухляди, непонятно как еще сохранившей способность летать.
О чем думает белобрысый мальчуган? О внезапной немощи всесильного шефа? Или о такой же внезапной кончине Консультанта Номер Один?
Начерченный небрежной рукой по стандартным листам стандартным стилом опус (на создание которого ушло, ну, никак не более десяти минут, прошедших от приема предписанного режимом снотворного до наступления глубокого сна), да еще подкрепленный столь неотразимым аргументом, как внезапная кончина новоявленного мафусаила, наверняка произвел на юнца неизгладимое впечатление. В его крепкой хватке ощущается нетерпение.
— Действуй! — читается в прозрачный глазах. — Приказывай! И я сделаю все, что ты прикажешь! Потому что у меня нет больше никого, кто бы всерьез принял параноидальные фантазии нервно истощенного специалиста по спрямлению чужих исторических путей.
Как хочется сказать:
— Да, мой мальчик, ты прав! Ты тысячу раз прав в своих подозрениях! Смерть нашего мафусаила — отнюдь не случайность! О, ему еще многое оставалось поведать нам! Те листки — лишь начало глубочайших размышлений великого знатока запрещенной науки, которые оказались прерваны недрогнувшей рукой тех, кто считает будто и наш путь недостаточно прям, что вполне допустимо спрямить и его, дабы избежать пары-тройки кризисов, тупиков и пропастей во ржи вместе с напастями.
В конце концов, почему бы не погрешить против истины, которая столь прозрачна лишь в его старческих глазах, но в глазах юнца окрашивается зловещей таинственностью? Что есть истина, когда взамен он обретает если не сына, то самого близкого человека? Разве не об этом он мечтал все годы, что прошли с тех роковых выстрелов? И вот ожидания окупаются сторицей — судьба все же подкинула великолепный подарок, от которого он не в силах отказаться во имя какой-то там весьма сомнительной по своей ценности правды!
Почему бы не устроить небольшую охоту на ведьм, которую так жаждет белобрысый крепыш? Для Организации это не большее безумие в ряду других безумных проектов. Поиски вечных людей, распутывание внезапных исчезновений и таких же внезапных возвращений, появление таинственных дарований, возникновение массовых фобий… Человечество всегда одержимо чудовищами собственного коллективного бессознательного. Даже эра полуденного зноя не излечивала всех и каждого от мрачных кошмаров душной ночи, когда ослаблялись путы Высокой Теории Прививания, и из влажных нор генетической памяти естественного отбора выползали ядовитые гады страха, зависти, похоти.
— Сюда, пожалуйста, — показывает завернутая в белое пухленькая миниатюрная медсестра. — Сюда, пожалуйста.
И они идут след в след по длинным коридорам, где по одну руку тянется бесконечное окно, пылающее полуденной зеленью, а по другую почетным караулом возвышаются все те же самые абстрактные статуи — немые свидетели трагической гибели болванчика, возомнившего себя человеком.
Распахивается дверь, и они оказываются в просторной комнате с зашторенными окнами, низким потолком, широкой кроватью, столиком и парой стульев. Аскетизм мафусаила проявлялся даже в том, что для запечатления собственных измышлений он предпочитал пользоваться не новомодными кристаллографами, а скверно сваренным стилом из автомата, который притулился в коридоре.
Прозрачный столик завален папками, и кажется, они парят над ворсистым ковром. Везде разбросана бумага — исписанная, исчерканная, разрисованная.
— Мы все оставили так, как вы просили, — с некоторым смущением говорит сестра. — Ничего не трогали.
— Здесь кто-нибудь еще был? — резко спрашивает белобрысый крепыш. — Достойные, уважаемые люди, которым вы не смогли отказать?
— Отказать что? — щечки сестры становятся пунцовыми.
— Впустить, попрощаться с телом, посмотреть бумаги, — нетерпеливо перечисляет мальчуган.
Нагибаться тяжело. Нет, не совсем так. Дело не в немощи, не в физической усталости. Можно сказать, что тело послушно и, даже, гибко. Но оно чудовищно медлительно! Тебя будто раздули до космических масштабов, и теперь сигналы воли и желания преодолевают световые года, прежде чем достичь ног, спины, кончиков пальцев, которые неловко подцепляют изрисованную бумажку и подносят ее к глазам.
Увиденное ошеломляет, листок выпадает и планирует вниз. Приходится с такой же медлительностью, точно тело выдуто из хрупкого стекла, подобрать второй листок, третий…
— Вы видели это? — поворачивается к медсестре.
Та смущенно теребит полы коротенького халатика. Слегка кивает.
— И не только… — не успевает закончить, как девушка умоляюще складывает руки, причем от неловкого, а может и продуманного движения нижняя защелка открывается, ткань расходится, открывая более ничем не прикрытую розовую плоть.
Крепыш тем временем псом-ищейкой, не обращая внимания на происходящее, рвется к столику и лихорадочно перелистывает папки.
— «Новый воздух», «Ре-конкиста», «Идол»… — бормочет мальчуган.
Странное ощущение от созерцания смущенного личика и этой бесстыдной заголенности, где по гладкой коже медленно переливаются разноцветные тату. Прегрешение против истины сказать, будто ничего из того спектра ощущений, что сопровождает разглядывание мужчиной полуобнаженной девушки, не возникло и в его душе.
Взгляд через плечо на поглощенного листанием папок белобрысого крепыша, шаг вперед, руки скользят почти целомудренно по расстегнутому халатику… Почти, если не считать отставленных больших пальцев, что оглаживают гладкую кожу от пупка до самого низа, до разреза, где замирают, как будто в нерешительности, а девушка, полуприкрыв глаза, уже без всякого смущения подается вперед, усиливая проникновение в складки, но сигнал желания, испущенный гораздо позднее сигнала воли, уже не в силах преодолеть световой барьер и успеть раньше наполнить старческой похотью вожделеющие руки.
