Владимир Михайлов - Один на дороге
И вот мы прибываем на место ночлега, где снег кажется еще глубже, и Соловьем-разбойником посвистывает ветер. Шинель, похоже, подменили — вместо суконной кто-то подсунул деревянную, она не гнется, а на совесть промороженная, стоит коробом, того и гляди сломается при неловком движении. Кухни уже ждут, но на всю ночь едой не согреешься, и чаем тоже, сколько его ни выпей. Корявыми пальцами ищешь на себе ложку, и на миг пронзает страх: потерял!.. Но нет, вот она! личное кухонное оружие, универсальное и незаменимое… Ужинаем уже в полной темноте, стараясь не пронести мимо рта, а пока несешь от котелка ко рту, каша успевает остыть, так что ешь ее едва тепленькую, а мороз, пощелкивая, набирает обороты и ты понимаешь, наконец, что дотерпеть до утра будет куда сложнее, чем сходить в атаку хотя бы и по такому снегу. Снега, кстати, наверняка прибавится: тучи лежат низко и чувствуется, что им вот-вот надоест сдерживаться, и они пойдут обстреливать нас белыми хлопьями. Не будь туч, мороз дал бы еще не такой жизни: зима в этом году холодная. Но тучи спасают не только от арктических приветов: погода явно нелетная, авиация условного противника выключена из игры, и поступает разрешение разводить костры и греться.
И тут начинается счастье. Оно возникает на конце спички или в зажигалке, перебрасывается на клочок газеты, пожертвованный для святой цели кем-то из курильщиков; потом загораются прутики, потом прутья, сучья, а кто-то уже волочит сухую лесину, и не успевшие уехать повара одалживают топор. Вот уже пламя гудит, как в аду, пожарная охрана, пожалуй, стала бы возражать, но она далеко. Костер, к тому же, горит в яме — прежде чем разжечь его, пятачок очистили от снега до самой промерзшей земли, иначе пламя захлебнулось бы в воде. Правее загорается еще один костер, левее другой, запас топлива все растет, солдаты не ленятся, хотя лишь недавно, кажется, едва волочили ноги. Становится, наконец, возможным рассесться вокруг костра и блаженно ощутить, как отогревается шинель, как тепло проникает под гимнастерку, под белье теплое и нательное, как начинает высыхать пот пополам с натаявшим снегом, — спина, правда, еще мерзнет, ты еще не пропекся насквозь, но спина потерпит, со временем высохнет и она. Наиболее разумные разуваются, и от портянок идет густой пар, а молодые суют ноги в сапогах чуть ли не в самый огонь…
Можно свернуть самокрутку или (как я в свое время) набить махрой дешевую трубку, прикурить от прутика или уголька и бездумно глядеть в огонь, ощущая ту полноту счастья, радость существования, которую, наверное, ощущают растения, когда после пасмурной холодной погоды вдруг появляется солнце и соки убыстряют бег. Оружие, составленное в пирамиды поодаль (металлу вредно оттаивать), потихоньку покрывается снегом, время от времени дневальный смахивает его, мечтая о минуте, когда сменят и он займет освободившееся место у огня. Агитатор читает вслух газету, ты лениво слушаешь, и тебе кажется, что все в мире должно быть в порядке, потому что здесь горит костер, портянки уже почти совсем просохли, и махорка сегодня вкусна до невозможности…
Костер; камин, конечно, совсем не то, но в нем тоже горит огонь, а огонь — это эмоция, тогда как центральное отопление — всего лишь технология. Огонь общается с тобой, потрескивая древами, — это его слова, — и прикасается теплом к коже, будто прося внимания, а радиаторы лишь нагревают воздух, они — словно витамины в таблетках, которые, сколько их ни будь напихано в один маленький шарик, не заменят живого помидора или яблока; есть разница, общаешься ли ты с природой, с естеством — или с производными НТР.
Природа по сути своей тепла и исполнена любви, — и когда в мыслях моих возникло это слово, я приподнял руку и коснулся руки Ольги, коснулся мягко, как огонь издалека, словно один из нас был костром, а другому надо было согреться — или сгореть.
— О чем ты думал? — спросила она прозрачным, отрешенным голосом.
— Я не думал. Вспоминал. — Меня не удивило это внезапное «ты»; время его настало, как только мы переступили порог дома, где оказались вдвоем, а весь мир остался где-то в стороне.
— Больше не вспоминай, — медленно проговорила она. — Прошлое кончилось. Его больше нет. Я только что попрощалась с ним. Есть только будущее. Оно рождается в этом вот огне. Завтра. Через год. Через десять. Я вижу его ясно…
— Что же ты видишь через год?
Она глянула на меня чуть прищуренными глазами; щека ее, освещенная огнем, была тугой и розовой, блики играли на лице, и казалось, что она улыбается, но она была серьезной.
— Там все хорошо. Меня заботит не то, что будет через год, а завтра. Беспокоит…
— Что именно? Я думал, мне только кажется, что ты вдруг загрустила…
Я боялся, что она ответит невыразительным: «Да нет… ничего…», после которого разговор сам собой угаснет, потому что невозможно оживить его назойливыми: «Нет, все-таки… Я же вижу…» Но Ольга ответила иначе:
— Не знаю… Как будто бы и не из-за чего, но… Только, пожалуйста, не надо потом говорить о женской мнительности, подозрительности, неуравновешенности — одним словом, обо всем, что говорят в таких случаях, чтобы только не признать, что мы обладаем более точной интуицией. Мужчины, разумеется, считают себя горячими сторонниками рассудительности и логики.
— Если это обо мне, — сказал я, — то к интуиции я отношусь с великим уважением.
— Женщины очень часто интуитивно отличают правду от лжи…
— Значит, настроение тебе испортила интуиция?
— Наверное…
— Что же она тебе подсказала?
— Ты ведь серьезный человек, — сказала Ольга, — и относишься ко мне серьезно… Только не говори: «Мы знакомы лишь пару дней», и так далее. Можно быть знакомым с человеком десятки лет и относиться к нему никак.
— Ты права, — ответил я негромко. — Да и что удивительного в том, что я отношусь к тебе серьезно? Но вот ты? Для меня очень важно знать, как относятся ко мне, как и — почему, то есть насколько это серьезно.
— Груз прожитых лет давит на тебя? — спросила она не без иронии. Комплекс неполноценности — разве это возрастная болезнь? Как я отношусь к тебе — чтобы судить об этом, ты знаешь достаточно. Я ведь здесь! Почему? Для начала — ну, хотя бы потому, что тебе со мной лучше, чем без меня. Я тебе нужна. А для нас многое начинается именно с желания, с потребности быть нужной. Только не воображай, что такое чувство было присуще лишь эпохе неравенства. Равенство — не подобие, это разные вещи, и сегодня} как и всегда, мы будем думать, чувствовать и оценивать по-своему… Надолго ли? Откуда я знаю? Ни я, ни ты и ни одна цыганка этого не предскажет. Месяц. Год. Десять лет… Но разве прожить такой год — мало? Нет, погоди, сказала она громче, заметив, что я собираюсь заговорить, — я хочу ответить и на тот вопрос, который ты не задал, но который вертится у тебя на языке: не слишком ли я легкомысленна, не стремлюсь ли к удовольствиям, и все такое прочее. Конечно, стремлюсь, как и любой человек… То, о, чем ты, наверное, подумал в первую очередь, для меня не самое главное, хотя и не последнее; ради этого я не стала бы… во всяком случае, соблюла бы приличия. Если бы все проблемы решались в наши дни так легко, как эта…
