Джек Скиллингстед - «Если», 2008 № 10
«Наверное, кэлпи все-таки очень плохо разбирается в людях, если думает, что так можно всех утихомирить», — подумал Фома.
Но на самом деле кэлпи разбирался в людях не так уж плохо: постепенно крики смолкли, перешли во всхлипывания и жалобное поскуливание тех, кого задело осколками.
— Быстро уходить, — сказал кэлпи, и Фома сначала его не понял, но потом сообразил: кэлпи имеет в виду, что он, кэлпи, скоро уйдет.
Он сказал еще что-то, но тут на крыше автобуса врубилась автоматическая сирена. Вой стоял такой, что Фома потерял способность соображать, однако сирена резко смолкла — должно быть, кто-то снаружи снес ее очередью. В наступившей ватной тишине кэлпи торопливо сказал:
— Один из вас, один, — он высвободил зеленую руку и для верности поднял один длинный палец, — один идти с нами.
— Это же дети, — сказала Доска, всхлипывая, — как вы можете? Нелюди!
— Один… — продолжал кэлпи, и по его лицу стало видно, что он потихоньку раздражается, — который… какой есть…
— Я пойду с вами, — сказала Доска поспешно, — я… вот. Вам заложник нужен, да?
— Не ты, — кэлпи досадливо затряс головой, — который… — Он помолчал и беспощадно заключил: — Кого не жалко.
И Фома понял, что все смотрят на него…
…Оцарапанное ухо горело, и второе тоже начало гореть, он сидел, не в силах поднять глаза, а когда поднял, то понял — ему показалось. Никто не смотрел на него. Все смотрели на страшного кэлпи, который вдруг встряхнул Доску, словно куклу, и отбросил ее на переднее сиденье так, что она упала, и юбка у нее некрасиво задралась, обнажив белые ляжки. Фоме стало неловко, но он почему-то продолжал смотреть, и тогда страшный кэлпи подошел к мальчишке, схватил его за плечо и дернул вверх.
Фома вылетел в проход, запнулся о ноги Доски, а кэлпи еще наподдал ему ладонью, и он вывалился наружу и увидел, что водитель лежит рядом с колесом автобуса, раскинув руки, и что над ним стоит еще один кэлпи с оружием наперевес, и услышал, как где-то далеко на умолкшую сирену их автобуса откликнулась другая сирена… Кэлпи начали торопиться, но даже в этой своей торопливости они были деловиты, как очень большие муравьи. Фому схватили, закинули в кузов грузовичка, туда же попрыгали все кэлпи. Грузовичок сразу же рванул с места, и автобус остался позади, а Фома трясся в грузовике и ничего не понимал, но тоска снедала его, и он плакал от этой тоски, которая не имела к кэлпи почти никакого отношения.
* * *Однажды, когда Фома был маленьким, он забрел в лес.
Нет, не так.
У Фомы была одна дурная привычка: он мог часами идти, не думая, куда идет, и что-то бормоча себе под нос. На самом деле он рассказывал сам себе всякие истории, но это не так важно. Тем более свои выдумки он предпочитал держать при себе.
Так вот, он как-то сбежал с урока в подготовительном и, протиснувшись в дырку в заборе (была там такая дырка, все про нее знали, но не каждый мог пролезть), отправился гулять. Урок был по физкультуре, и его опять не взяли ни в одну из команд, гонявших там мяч, а оставили стеречь вещи, хотя совершенно не понятно было, зачем их вообще стеречь. А учитель, бегавший по площадке со свистком во рту, и не заметил, как он ушел.
«Ну и ладно…» — бормотал Фома, переваливаясь на коротких ножках. Он сначала представлял себе, как потеряется и все будут его искать, но эта история слишком хорошо кончалась (на самом деле она совершенно очевидно кончалась хорошей трепкой), тогда он стал думать, что умрет и все будут плакать и говорить друг другу: «Какой хороший мальчик был! А мы его так обижали!» Но ему будет уже все равно.
В общем, он шел-шел по тропинке и попал в лес. Этот лес рос на насыпи, его высадили, когда папа Фомы был еще совсем маленьким, он совершенно не походил на дикие плавучие заросли Дельты, он был домашний, ручной. Вечерами за него садилось солнце, и верхушки елей чернели, словно вырезанные из бумаги, хотя на самом деле елки были зеленые. Он ткнул разлапистую нижнюю ветку пальцем, и с нее на плотный плюшевый мох посыпалась сухая хвоя. Тут же засуетились внизу крупные рыжие муравьи, начали оттаскивать в сторону упавшие иголки. Фома, присев на корточки, наблюдал за ними, они текли блестящей дорожкой по стволу — одна уходила вверх, другая стекала вниз. Там, внизу, муравьи построили свой замок, замечательный замок с башенками и балконами, и на каждом балконе стоял стражник в блестящих доспехах и с крошечной алебардой в руках и смотрел — не идет ли откуда грозный враг. А где-то в самом сердце замка в крохотной круглой комнатке, обитой шелком, смотрела в маленькое волшебное серебряное зеркальце прекрасная принцесса — не едет ли прекрасный принц откуда-то издалека, через горы, через реки, через страшные топи, где черные воды смыкаются над головой всадника.
С ели упала шишка. Он вздрогнул и поднял голову.
На него смотрела принцесса.
Солнце, проходя сквозь листву, бросало на нее рассеянный свет, и казалось, бледная ее кожа отливает изумрудом. И вся она была — колеблющийся свет и тени. Волосы у принцессы были гладкими и блестящими, словно шкурка выдры, и в них вспыхивали зеленые искры. Она стояла рядом с кустом орешника, придерживая рукой ветку, чтобы та не дергала ее за платье. А платье было зеленым, как листья. «Очень красивая принцесса, только уже большая, — с сожалением подумал Фома, — с ней, наверное, нельзя играть».
— Маленький мальчик, — сказала принцесса, и у губ ее появились прелестные ямочки. — Один. В лесу.
Фома насупился и басом сказал:
— Это наш лес.
— Лес ничей, — возразила принцесса, — вернее, он принадлежит сам себе. А больше никому.
— Мой папа, если захочет, вырубит тут все деревья, — на всякий случай пригрозил Фома.
— От этого лес не станет принадлежать ему, — возразила принцесса, — ему будут принадлежать лишь мертвые деревья.
Фома ничего не понял, но на всякий случай осторожно сказал:
— Дура! Все девчонки — дуры.
Принцесса не обиделась, а рассмеялась и показала ему язык. Язык был острым и розовым. Как у кошки.
— Ты храбрый мальчик, — сказала она.
Фома надул щеки и кивнул:
— Да.
Принцесса выпростала из зеленого рукава узкую светлую руку и сказала:
— Подойди ко мне.
— Еще чего, — уперся Фома, вдруг вспомнив об осторожности.
— Глупый, — протянула принцесса, — я тебе ничего не сделаю. Просто поцелую в лоб.
— Пусть девчонки целуются, — сказал Фома.
Принцесса рассмеялась уже в голос и стала похожа на маленькую девочку.
— Боишься? — спросила она, противно сощурив прозрачные глаза. Глаза у нее были серо-зеленые и отражали лесной свет, как два серебряных зеркальца.
