Андрей Кокоулин - Прынцик
Подошедший автобус окатил водой поребрик, остановился; натужно зашипели двери. Семнадцатый. А нужен третий.
Люди торопливо забирались в салон. Капли барабанили по головам, плечам, спинам. Кто-то елозил джинсовым задом, проталкивая вперед застрявших.
— Еще чуть-чуть! Что вы там? Поплотней!
Галка поежилась, в скромной компании оставшихся наблюдая, как автобус тяжело отчаливает, как он, покачиваясь, светит мутным желтым светом из окон, как пропадает за завесой дождя, мигнув огоньками габаритов.
Что ж, ждем третьего.
В вышине посверкивало, погромыхивало. Подумать только, еще час назад и не мыслилось ни о какой грозе. Ах, какое было солнце! Манило! Сверкало! И ушло.
Все тлен и суета сует, так кажется?
Галка поплотней запахнулась в плащик. Пора уже теплей одеваться. Или не пора? Середина сентября все-таки. До зимы — ого-го еще сколько…
Допотопный "Икарус", фыркнув, затормозил чуть в стороне, зашипел створками. Ура, третий!
В тесной группке будущих пассажиров Галка юркнула внутрь. Шелест, скрип прорезиненной ткани, клацанье зонтов. Свободное место.
— Билетики! Покупаем билетики!
По стеклу бежали ручейки, город размывался, кривлялся, куда-то плыл. А ну как всю Комсомолку смоет? Выходишь из автобуса на своей — и никого.
— Билетики.
Женщина-кондуктор встала перед Галкой, протянула руку. На животе у нее висела сумка, из которой, словно змеиные языки, свешивались розовые билетные ленты.
Так, а где у нас мелочь?
Галка повернулась на сиденьи одним боком, затем другим. В узких карманах — телефон, ключи и носовой платок. Странно.
Видимо, что-то сделалось у нее с лицом, потому что кондуктор прищурилась, раздула ноздри и прошла дальше.
— Билетики, билетики! Очень хорошо. Очень.
Звенели монеты, шуршали купюры.
Ой-ей! Галка торопливо расстегнула плащик. Сосед, мальчишка лет десяти, закосил глазом в костюмный вырез. Ах, не до него!
В нагрудном кармашке нашелся проездной на метро. Ага, еще бумажка с телефоном. Непонятно чьим. Лихорадочный обыск по второму и третьему разу дал лишь пуговицу, нащупанную в подкладке. Приехали. То есть, в буквальном смысле.
Галка закусила губу.
А паспорт? Подождите, а паспорт? Она же в паспортный стол…
Кондуктор возвращалась. Поступь ее как поступь Каменного гостя отдавалась в Галке. Тум. Тум. Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан. Дай руку. Или плату за проезд…
— У вас? Очень хорошо. А у вас?
Оп! Палец вдруг зацепил прореху в плаще.
Ну вот же! И вовсе это не прореха, а внутренний карман. Только глубокий. Галка нырнула кистью. Ага! И ведь как устроились! Пригрелись, что даже и не чувствуется! С беззвучным ликованием она вытащила паспорт и тоненький кошелек. Ура! Едем!
— Ну, девушка, что у вас?
Родинка на щеке. Усталый взгляд.
— Один билет, — улыбаясь, Галка подала кондуктору две десятирублевые бумажки.
— Очень хорошо.
В ладонь легли пять рублей сдачи и розовый клочок змеиной ленты.
Звякнула сумка. Плотная фигура, чуть переваливаясь, удалилась в сторону кабины.
— Кто еще не оплатил? Оплачиваем.
Ошибка вышла, Донна Анна…
"Икарус" покачивался будто корабль. Нудил, шипел дождь. Ш-ш-ш… Под такое ведь и заснуть можно. Пропустишь остановку — и ага.
Галка мотнула головой, отгоняя дремоту.
— Какая там? — спросила она прилипшего к окну мальчишку.
— Кинотеатр "Ударник" проехали.
— Спасибо.
Значит, через две остановки выходить. Галка зевнула, прикрывая рот ладонью. Надо же, совсем темно. Еще и вымокну…
…ПАЗ расшифровывался как Павловский автозавод.
Галка сидела на переднем сиденьи, совсем рядом урчал мотор, впереди козликом скакала дорога — вверх и вниз. Мелькали столбы. Пахло разогретым металлом и яблоками. А в ногах стоял папин чемодан, который надо было придерживать, чтобы он не шлепнулся.
В автобусе ехали в основном старики и старухи (с покупками, из райцентра — по деревням), и Галка, как единственный ребенок в салоне, на все время до дедового Пригожья стала объектом их добродушного любопытства. В конце она, бойкая в общем-то на язычок, даже устала отвечать, что ее зовут Галя, что лет ей пять, а в августе будет шесть, и что едут они к дедушке в отпуск. Так и заснула с подаренной карамелькой во рту. А еще три конфеты стиснула в кулачке — не разожмешь.
Что был за вкус у карамели! Нигде такой больше не найти…
— Можно выйти?
— Что? — вскинулась Галка. — Я выхожу?
— Это я выхожу, — мальчишка-сосед продрался через ее колени.
— А это какая?
Галка пошарила глазами по окнам. В одном было темно. В другом — мокла афишка на дощатом
заборе. Плохие чернила потекли, превращая буквы в жуткие каракули. За лобовым стеклом глыбилось здание.
— Дом детского творчества.
Мальчишка подождал, пока, складываясь, открываясь, не стукнут створки, и выскочил наружу. В темноту, в дождь.
— Так я тоже выхожу! — крикнула Галка.
Ах, соня! Хватаясь за поручни, она рванула к выходу. Мигнули плафоны. Двери клацнули, норовя зажать пятку. Фигушки! Галка спрыгнула с подножки на асфальт. "Икарус" дрогнул, сотрясся и, недовольно гуднув, покатил прочь. Ну вот. Слава богу.
Вокруг пузырилось, капало, текло по канавкам.
По раскисшей тропке Галка пошла к выстроившимся за остановкой домам. Голова быстро вымокла. То и дело с какой-то снайперской точностью капли проникали за шиворот. Посверкивало.
Что ты хочешь, думала Галка, это осень. Смирись.
Дома приближались. Проход во внутренний двор, скупо подсвеченный одиноким фонарем, окаймляли автомобили.
Ох, сто метров до тепла!
Галка невольно ускорила шаг. Мерцали лампочки над подъездами. Кто-то бежал впереди, накрывшись курткой. Шумела в сточных колодцах вода.
Вот и кодовый замок. Один-три-семь.
Пальцы сложились сами. Замок пискнул. Галка ввалилась внутрь, тряхнула головой, разбрызгивая капли. Уф! Наверх вы, товарищи, все по местам!
Лифт шел долго, видимо, с самого верха, пощелкивал и скрипел на этажах. Старенький.
В полумраке площадки поблескивали замками почтовые ящики. На кожухе батареи лежали рекламные буклеты.
За горячую ванну — полцарства! За чай — ну, наверное, одну десятую.
М-м-м, как это должно быть хорошо! — мечтала Галка уже в медленно ползущем на пятый лифте. Добавить соли лавандовой, она оставалась еще, геля — исключительно для пены, и чтобы парок стоял. Или плыл? И опуститься — осторожно, обжигая кожу, приноравливаясь к температуре, обмякая, теряя всякую связь с реальностью. Где я? Меня нет, я в лавандовой дреме.
