Надежда Кожушаная - Бессонница
Они чокнулись и выпили. Мари покраснела, зажала рот, фыркнула. И моментально опьянела.
- Еще. Сразу, - он налил еще.
Они опять выпили. И опять чокнулись.
Барин, пользуясь секундой, взял Мари за руку и сказал скороговоркой, полушуткой:
- Прости, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть, я долго жил один и к женщинам относился гораздо проще.
- Я не обижаюсь, я расстраиваюсь, - так же сразу ответила она счастливо.
- А к вам я отношусь по-новому и поэтому не всегда знаю, как себя вести, - продолжил Барин. - Но ты тоже не права! Еще?
- Да! - сказала она.
- Обниматься нельзя! - он налил и отсел напротив. - Общее наказание.
И они выпили еще.
- Ты откуда все можешь? - кричал он через час. - Ты с ума сошла!
И опять задавал вопросы по-французски, по-немецки, по-итальянски, а Мари красиво, с горящими глазами, отвечала, и сразу же переводила фразу на голландский и английский.
- А это - английский! - кричал он.
- Я тебя сама научу чему хочешь! - кричала она и переводила фразу на остальные языки.
- Конец света!!! - кричал он и был искренен в восторге.
И они ели.
А еще через час она показывала ему, как кричит петух, как ходит корова, как бегают свиньи, замешанные на кабаньей крови.
И он тоже показал фокус: он снял туфель, носок, и, растопырив пальцы на волосатой ноге, шевелил ими, и Мари умирала от хохота.
Потом она все-таки заставила его раздеться и встать на стул. И рассматривала его, голого, со всех сторон, поднося и удаляя свечу.
Он стоял в позе Давида, Микеланджеловского, и спрашивал:
- Что может быть прекраснее мужских ног?
И она смеялась до ужаса, потому что его мужские ноги, действительно, ни с чем не могли сравниться в своей красоте.
Потом они написали договор:
"Мы, Сергей Андреевич и Мари Неизвестная, клянемся. В том. Что если мы разлюбим друг друга, нас растопчут буйволы Аравийских пустынь. И очень хорошо".
Они вымазали бумагу каплями крови, выжатой из пальцев, и Барин расписался:
"Саша Коршунов. Римлянин века".
И Мари не обратила внимания на его подпись.
- Самое страшное - это когда тебя любят убогие, - вдруг сказал он. Тогда ты - это пародия. Понимаешь?
Потом он спал лицом вниз, а Мари сидела одна, с остатками вина, пьяная, добрая, и разговаривала с мамой:
- Вот ты сильная - вот тебя и убили! - и улыбалась, и пыталась запеть, но петь не хотелось. - Он без меня дышать не может! - сказала она. - И будет все. Все-все! - повертела в пальцах расписку с подписью "Саша Коршунов", плюнула и сожгла записку на свечке.
От пламени - как пламя - подняла ладони над головой, потом обняла сама себя за лицо тыльной стороной ладони, налила вина:
- Как хорошо выпить! - и посмеялась, и быстро расплакалась, и сказала маме. - Моя хорошая. Красивая. Вот и простились. А то надоело совсем, - и успокоилась. Простилась. Выпила стаканчик, чокнулась с остальными стаканчиками.
Подразнилась в оконное стекло и сообщила ему:
- А ноги не ходят! - и погрозила двери пальцем.
Она вышла в засыпанный снегом дворик, не чувствуя ни холода, ни какой-нибудь боли. Пошла к сугробам и бросилась в них, ловила ртом воздух и снег, каталась по двору, не оставляя следов на снегу, лежала на спине.
Смотрела в невероятной высоты черное небо, тяжело и сладко дыша, как будто встречалась с любовником.
Крикнула небу, показывая себе в грудь пальцем:
- Я - я!!!
Она шла в дом, улыбаясь таинственной улыбкой, - ее сбили с ног, - она стала падать лицом в косяк, но крепкие нежные руки подхватили ее. Она закричала, оттолкнулась.
- Пожалуйста! - сказал Халим. - Тише, - нес ловко, как верный слуга и ласковый хозяин. - Пожалуйста...
Принес ее в свою каморку, заперся изнутри и сообщил:
- Я - царь.
Барин проснулся ночью и не нашел Мари рядом.
Он встал и прошелся по комнатам, заглянул в спальню, дошел до каморки Халима и увидел в щель невероятное, немыслимое:
Халим стоял перед Мари Богом, а она опускалась перед ним на колени, как перед Богом. С совершенно незнакомым Барину раньше лицом.
Халим не дал ей опуститься, упал сам, извиваясь и дрожа телом, шепча:
- Он - вор!
Барин отпрыгнул от двери и стукнул в нее так, чтобы его услышали. Халим в одно мгновение выскочил и увидел Барина.
Они молча смотрели друг на друга, и Халим сказал:
- Не Халим! Халим спит! - задыхаясь от неожиданности и страха, но сумев-таки выдавить из себя ядовитую усмешку.
И исчез в коридорах.
Барин едва не засмеялся: так это было глупо... и так невероятно.
Он вошел в конуру. Мари лежала на вонючей подстилке, как будто в другом мире. В другом веке.
- Пожалуйста, - сказала она Барину. - Уйди. Ты сегодня не нужен.
- Что так? - спросил он.
- Ты будешь стараться. А сейчас не надо, - и удивилась искренно. - Вы все так похожи!
Он постоял - и ударил. На пробу. Наверное, надо бить в таких случаях? И сразу ударил еще, сбросил ее за волосы на пол и бил.
Убивал.
Закрыл окна на задвижку, дверь - на запор, выскочил из комнаты, накинул шубу и кинулся вон из дома.
Он завернул за угол и обомлел: он совсем забыл, что живет в городе, а не в деревне, не в поместье.
И он увидел город так, как будто впервые попал в него.
Он шел куда-то по улицам, разглядывая стены, камень.
Его увидела и, не поверив глазам, остановилась рассмотреть его Сверстница. Догнала его и шла, пытаясь узнать его по походке, стараясь увидеть его профиль из-за спины.
Узнала.
- Это неправда, - сказала Сверстница. - Это не может быть Саша Коршунов, потому что так не бывает.
Он остановился, смотрел: вспомнить было невозможно.
- Не помнишь, не сомневаюсь. Сядем, а то я упаду, - она стала задыхаться.
Он послушался. Посадил ее на скамейку, сел рядом. Она сидела, прикрыв рукой глаза, в перчатках, чему-то хохотала про себя.
- Два квартала я иду за ним в полной уверенности, что это Сергей Андреевич, наш барин, модный на все времена!.. Потом он поворачивается в профиль - и я схожу с ума. Саша. Плохо тебе? Плохо. Потому что это называется: один возраст души. Видишь как: на всю жизнь запала не хватило!.. Не хватило.
Он молчал, пытаясь вспомнить ее хотя бы не умом - чем-нибудь, даже нюхал. Не вспоминал.
- Восемнадцать лет назад, в Орле, когда ты собирался в монастырь, продолжала она. - Ты сказал одну фразу - и я выжила. Я поверила. В Бога, в себя, в смысл, - помолчала. - Халва, мед, огрызки хлеба и португальское вино, - опять помолчала, пояснила. - У меня дома, рядом. Идем. Я чувствую. Теперь моя очередь тебя спасать. Выпьешь - и уйдешь. Никто тебя не тронет. Встали.
Халва, мед. Куски хлеба, надкусанный кусок ветчины. Португальское вино. Барин, пьющий вино, как воду, и пьянеющий в смерть. Сверстница в красном пеньюаре, орущая ему в лицо:
