Георгий Гуревич - Недоумение
С интересом ждал я его возвращения из Мозжинки. Как оценит членкор идеи "нашего ушибленного". Успех или провал? Провал вероятнее. Едва' ли он мог предвидеть еще неоткрытое. Едва ли... Но все же я надеялся. Сидел у телевизора и к шагам в коридоре прислушивался.
Когда стукнула дверь на площадке, я выглянул в коридор. "Ну как?" спрашиваю. Но по лицу вижу, никак! Серое лицо, усталое, щеки ввалились, на лбу, вокруг треугольного шрама, багровая каемка. Понимаю, провал.
- Я зайду к тебе, - говорит он. - Только пальто сниму. Действительно, зашел через несколько минут. Не сел в кресло, рухнул. Я тоже присел, жду. Молчит. Потом проследил его взгляд: на телевизор уставился. Я и забыл про фильм, у меня Таня никогда не выключает, привык к звуковому фону, не воспринимаю. Убрал звук.
- Вот и я так, - говорит Шестаков, кивая на телевизор. - Руками размахиваю, кричу, надрываюсь. Не слышат. Отключили слух.
Вздохнул тяжко, плечами пожал.
- Он сказал (мне не надо было объяснять, что "он" - это членкор), что я неправильно понимаю слово "открытие". Открытие всегда неожиданность, открытий было не так много в истории науки: радиоактивность, рентген, сверхпроводимость, еще два-три. Достижение Северного полюса называть открытием некорректно, это неверное словоупотребление. И за горизонтом искать бесперспективно, за горизонтом может быть бесплодная пустыня, тогда как самородки - под ногами. Поэтому планировать открытия бессмысленно и нескромно. Рассказал, усмехаясь, что в двадцатых годах некий деятель предлагал составить задание для всех ученых поголовно. И начал составлять... а кончил в сумасшедшем доме.
- А ты говорил ему о Менделееве?
- Говорил. Он сказал, что в науке нет стандарта. Химия - одно, а физика - совсем другое. Аналогия - не доказательство. Малое - не великое, атомы - не планетная система, в микромире свои законы - квантовые. Мы не способны представить себе атом, потому что у нас механическое воображение, а атом - нечто иное, безумное, с точки зрения обыденной жизни. Так что рассуждать об энергии вакуума безнадежно. В вакууме может быть много энергии, а может быть и мало, даже меньше нуля.
-А насчет электрона ты ему сказал?
-Сказал. Нарисовал даже. Сказал, что вы напрасно считаете электрон точкой. Электрон - колечко, круговой замкнутый ток в вакууме. Если электрон движется, ток спиральный - как бы катушка. Фотон похож на восьмерку. Передняя петелька заряжена отрицательно, задняя-положительно, все вместе-нейтрально. Насчет кварков же....
- А он что?
- Улыбается. Это, дескать, устарелые допотопные представления в стиле Декарта. Сказал, что нужно быть гением, чтобы продолжать гениальные открытия великих ученых. "А как вы распознаете гениев?" - спросил я. Он ответил с уверенностью: "Мы даем широкое образование молодому человеку. И когда приходит звездный час, гениальный умеет его уловить. Так было у Ньютона с падающим яблоком, у Менделеева, который увидел свою таблицу во сне, или у Колумба, когда тот узнал, что Земля шарообразна, и понял, что можно попасть в Индию, плывя на запад, а не на восток. Гений-это человек, оказавшийся на высоте в свой звездный час".
Шестаков опять тяжело вздохнул и развел руками:
- Недоумение у меня. Чего-то недоумею.
Я поправил машинально:
- Недоумеваю.
- Какая разница?
- "Недоумеваю" означает удивляюсь и не понимаю, нахожусь в затруднении. "Недоумею" - нет такого слова.
- Недоумеваю и недоумею,-повторил он упрямо.-И не понимаю и не умею. Не понимаю чего-то в вас, люди, и не умею объяснить. Вижу ваши трудности, предлагаю советы, предлагаю помощь. Отталкиваете с обидой. Все отталкивают: вы с Таней, Уткин, членкор... Не умею помочь. Придется покинуть Землю. Не оправдал себя.
Я встревожился. Что означает "покинуть Землю"? Не самоубийство ли? Глядишь, упорно воображая себя пришельцем, Шестаков еще захочет выпрыгнуть из окна. Надо бы отвлечь его от мании. И осторожненько, отыскивая самые обтекаемые слова, я рассказал ему о визите в Кривоколенный, о бабуле, которая помнит его "вот такусеньким", о толстостенном доме с низенькими окошечками и громоздкими печами внутри. Старался исподволь внушить ему мысль, что никакой он не пришелец, а Шестаков Михаил Михайлович, сын собственных родителей, 1920 года рождения, инженер на пенсии и автовладелец, получивший травму черепа и нуждающийся в отдыхе и лечении, а вовсе не в отбытии с нашей планеты.
Он слушал меня сначала невнимательно, занятый своими мыслями, потом включился, нахмурил брови, догадался, к чему я веду, и тут же прервал меня:
- А, понимаю, ты все еще не веришь, что я гость на Земле. Да, конечно, я использую тело этого Шестакова и даже память его частично. Не ходить же мне по Москве в скафандре с жизнеобеспечением, пугая всех встречных нечеловеческим обликом. Все наши используют тела безнадежных, умирающих или только что умерших. Да, приходится выносить тело из палаты, потом ремонтируем, вписываем в мозг свою память и знания. Да, нелегкая работа, работенка, как сказали бы вы. Как успеваем? Переходим в уплотненное время, я же объяснял. Самое неудобное - вынести из палаты и внести, тут мы связаны вашим временем-медлительным. Но ночью всегда можно улучить минуту-другую, пока дежурные дремлют в своем кабинете. Важно, чтобы нас не заметили. Потом они сами радуются внезапному выздоровлению, себе заслугу приписывают, а мы между тем месяц или два копались в уплотненном времени, каждый сосудик прочищали. Все равно огрехи остаются, не без того. Поэтому я так и торопился распроститься с прежней квартирой Шестакова. Слишком много провалов в памяти, слишком много ошибок поведении.
Слушал я все это и сомневался. Опровергнуто ли мое опровержение? Пришелец или не пришелец?
Вглядываюсь в морщины, стариковские пигментные пятна на лице, узловатую шею. Человек как человек. И слова человеческие, и жесты человеческие; хмурится, руками разводит, плечами пожимает. Вот глаза сузились. К чему это он присматривается? Оглядываюсь. Ах, да, экран у меня за спиной. Что там? Поцелуй под занавес, хэппи-энд.
- А почему она глаза закрыла?-спрашивает пришелец-непришелец. - Ей неприятно смотреть на мужчину?
Объясняю: женщина всегда закрывает глаза целуясь. Почему?
Нет, никакой неприязни, никакого отвращения. Она вся во власти чувства, вся отдается переживанию. Внешнее отвлекало бы. Мы и музыку слушаем с закрытыми глазами, И для подлинного блаженного отдыха закрываем глаза.
- Кажется, понимаю, - протянул он. - Вы очень дорожите чувствами. Лелеете чувства хотя бы за счет разума. Воспеваете восторг любви, восторг вдохновения, безумные идеи, безумное счастье открытия. Безумное! - без участия ума. Про упоение в бою читал я у вашего поэта. Тогда же обратил внимание, почему же в бою упоение, не в победе, не в итогах победы. Теперь вижу: девушки ваши упиваются поцелуями, не о муже, не о браке, не о детях мысли, упоение любви. И вы, автор "Лепестков", упиваетесь красивыми словами, а читатели ваши занимательным сюжетом; изобретатель - он же технолог - ждет упоительного мгновения, когда красочный чертеж возникнет перед глазами, только размеры проставляй. И даже ученый-теоретик толкует мне насчет звездного часа, открытие откладывает, ожидает восторга вдохновения. Восторг вам дороже всего. А рассудок - нечто невыразительное, пресное, сухое, черствое даже. И вам все хочется отложить рассуждение, отодвинуть, дождаться ликующей радости безумного, бездумного нечаянного успеха. Но если так, я бессилен. Я знаю законы природы и законы разума. Разум един для Вселенной, безумие у каждого личное. Вас почти пять миллиардов на Земле, я не могу к аксиомам, к алгоритмам прилагать еще пять миллиардов рецептов безумной радости во имя вдохновения. Алгоритмы физики я знаю, формул восторга, увы, не проходил. Тут я беспомощен. Не справился. Попрошу отозвать.
