Дейв Хатчинсон - Страх чужаков
На этот раз никто не потерялся, но когда экскурсия приближалась к своему концу, и мы возвращались в музей, группа стала все больше и больше растягиваться, пока в конце концов я и Глобальное Потепление не пошли почти бок о бок на несколько десятков метров впереди других. И в этом месте, как когда мы должны были завернуть за угол здания, один лацертанин вдруг остановился посмотреть на что-то, заставив при этом остановиться и всю группу.
Поэтому я и Глобальное Потепление вместе завернули за угол и на несколько мгновений остались совершенно одни. Никаких людей из НАТО, никаких из ООН, никого из консульства США, никаких официальных поляков. Только я и создание, которое родилось в бессчетном количестве световых лет от Земли. Я остановился и посмотрел вниз на лацертанина, просто изумляясь самой ситуации.
То, что произошло потом, мне кажется, было просто случайностью. С туристами такое происходит все время. Они выучивают несколько слов на вашем языке, и им просто хочется поговорить. Фактически, это довольно лестно — особенно с языком, вроде польского, который, мне говорили, не самый легкий для изучения язык в мире — когда кто-то не устрашится трудностей.
Из всех лацертан именно Глобальное Потепление был единственным, который, казалось, научился справляться с языковым софтвером, что продало им НАСА. Он весь день болтал с каждым, кто желал слушать. С полицейскими, с агентами секретной службы, с морпехами. Наверное, он увидел, что я смотрю на него, и подумал, что должен что-то сказать. Наверное, он просто хотел затеять разговор. Задним числом, мне ясно, что такой случайности стоило ожидать.
Он сказал:
— Весьма впечатляет, Бедный Ублюдок. Вы должны здорово гордиться.
— Извините? — сказал я.
Глобальной Потепление махнул рукой жестом, который трогательно был почти человеческим.
— Эти координаты. Весьма впечатляет. Убито много миллионов неполноценных людей. Вы должны основательно гордиться.
Я, разинув рот, смотрел вниз на лацертанина.
— Удивляюсь только, — продолжил Глобальное Потепление, — почему вы остановились?
В этот момент Брайт и Фруки, которые, должно быть, торопились догнать нас, на случай если мы с лацертанином обменяемся друг с другом военными тайнами, завернули за угол, увидели выражение на моем лице и вежливо, но твердо взяли меня за оба локтя.
— Закройте рот, Том, — пробормотал мне в ухо Фруки, когда они почти силком повлекли меня к зданию музея. — Вы выглядите глупо.
Я закрыл рот. Потом открыл его снова и сказал:
— Он сказал…
— Думаю, мы все догадались, что он сказал, — тихо сказал Брайт. — Пан Козинский, давайте найдем какое-нибудь уединенное место, где мы сможем это обсудить.
Мы подошли к музею. Брайт открыл дверь, а Фруки, не затормозив ни на секунду, повлек меня внутрь, но к этому времени ко мне снова стал возвращаться разум. Я сказал:
— Вы мне лгали.
Брайт дергал двери кабинетов. Нашел ту, что открылась, заглянул внутрь.
— Окей, — сказал он, — сюда.
Фруки затащил меня в кабинет к Брайту и остался снаружи, гарантируя, что нас не потревожат. Но для пущей уверенности Брайт закрыл дверь и запер ее. Потом он посмотрел на меня. Он смотрел на меня очень долго.
— Что он вам сказал? — спросил он наконец.
Я не знал, что ответить. Я осмотрелся в кабинете. Это был гораздо более уютный кабинет, чем когда директором здесь был я. Тут стоял стол с компьютером и принтером. Стояли какие-то деловые шкафы, на которых располагались горшки с полузасохшими цветами. На полу лежал ковер, у одной стены стоял маленький диван и пара удобных кресел.
Брайт не отрывал от меня глаз:
— Козинский?
Я сказал:
— Мне кажется, Глобальное Потепление просто поздравил меня с Холокостом.
Брайт испустил легкий стон и потер глаза.
— Он спросил, почему мы перестали, — сказал я, и постучал себя по виску. — Либо это я свихнулся, пан посол, либо Глобальное Потепление считает, что Холокост был правильным делом.
Он казался смущенным. Возможно, он и был таким.
— Не только Глобальное Потепление, — сказал он. — Так считают они все.
— О боже.
Брайт подошел к столу, выдвинул кресло и уселся.
— Даже при всей их технологии, лацертане не могут путешествовать быстрее света, — сказал он. — Они были в сорока световых годах от нашей Солнечной системы, когда засекли здесь следы разумной жизни, и чтобы добраться сюда у них заняло почти столетие. — Он откинулся в кресле и сцепил руки. — И большую часть этого времени они изучали наше радио и телепередачи. Они знают о нас все.
— Мы здесь толкуем не о нас, господин посол, — напомнил я.
Он кивнул.
— Одно из первых сообщений, что они нам послали — они находились еще в годах, э-э, шести от нас — было поздравлением за понимание важности удаления неполноценных рас из коллективного генофонда. Это их слова, не мои, — торопливо добавил он. — Они сказали, что это доказывает, что мы расово зрелые.
У меня снова отвалилась челюсть.
— Это поставило нас перед определенной дилеммой, — признался Брайт.
— Да уж, — сказал я слабым, тонким голосом.
— Надо было принять определенные тяжелые решения, — сказал он. — Хотя в реальности, это были совсем не наши решения. Лацертане в любом случае шли сюда.
— Господин посол! — сказал я. — Лацертане одобряют Аушвиц!
Он кивнул и опустил взгляд на руки.
— Для меня это тоже было шоком.
— Прекрасно! — заорал я. — Проявили ли бы вы больше терпения, если б обнаружили, что они все — коммунисты?!
— Мистер Козинский, — сказал он успокаивающим тоном. — Я, как вы говорите, проявляю терпение. Я еврей. Мой дед и бабушка погибли в Бухенвальде. Что, вы думаете, я чувствую?
— Думаю, вы чувствуете то, что прикажет вам чувствовать ваше правительство.
Он снова опустил взгляд на руки.
— Больше никто об этом не знает? — спросил я.
— Вы в уникальном положении, — признал он. Он посмотрел на меня. — На личной встрече в Кэмп-Дэвиде три месяца назад Сверхмеховые Животные сказал президенту: он считает, что решением проблемы городских бездомных является программа организованной эвтаназии.
Я закрыл лицо руками.
— Сейчас думают, что мы не можем навязывать человеческие моральные ценности чужим цивилизациям, как не можем ожидать, что они воспримут Пикассо, — сказал Брайт. — Они не люди. У них иное восприятие. Они смотрят на вещи по-другому.
— Это не делает их правыми.
— Конечно, не делает. Но нам надо приспособиться к ним.
Я отнял руки от лица и уставился на него.
— Извините, что?
